Избранное в двух томах. Том II

Проходим позициями второго батальона. В последние дни как-то так получалось, что по разным поручениям начальника штаба и по своей дополнительной должности руководителя рупористов я бывал во многих подразделениях, но мало в бывшем моем батальоне. Повидаться бы попутно, пока время позволяет…

Где сейчас новый батальонный НП? У кого бы спросить?

Останавливаюсь взглядом на солдате, который сидит возле незаконченного окопа, прорезающего хлебное поле, и, склонив голову, растирает что-то на ладони пальцами. Его товарищи — чуть дальше по окопу, тоже выбрались наверх, рядом с ними лежат или торчат воткнутые в землю лопатки. Очевидно, перекур.

Подхожу к солдату:

— Не знаете, где сейчас энпэ комбата?

— Никак нет! — по-старинному отвечает солдат и даже пытается привстать, но я сажусь рядом с ним. Солдат, кажется, знакомый, видывал я его в батальоне. Крепкой крестьянской кости, лет ему сорок с большим гаком, может быть, он еще в старой армии служил — оттуда и никак нет. Замечаю на его ладони растертый колос. Зерна, лежащие на темной от земли руке, похожи на капельки неблескучего золота.

— Поспела?

— Доходит… — вздыхает солдат. — Добрый урожай мог быть, земля здесь плодная. Да вот ведь вся перекорежена. Роем окоп, а хлебушко в землю хороним.

— Что поделаешь? Война.

— Вот именно, будь она неладна! — солдат с грустью взглядывает на зерна на своей ладони. — Сколько здесь хлеба погублено и еще погубится! А в тылу — я ж в госпитале был — сам видел, как люди бедуют, никто не сыт, а покупать — на хлеб никаких денег не хватит. А мы здесь по нему ходим… — и солдат с грустью посмотрел на зерна, которые все еще держал на ладони.

Прошло много лет после войны, и я все помнил того солдата, с растертым колоском на ладони. А потом снова встретился с ним. Не с тем самым именно, но все-таки с ним. Не с живым — с запечатленным на большом полотне художника Бориса Неменского «Земля опаленная». Эту картину я впервые увидел на выставке в Третьяковке и долго стоял перед нею, словно бы вернувшись в далекие дни лета сорок третьего года, вернувшись на Курскую дугу. Да, на картине было все так, как тогда. Изуродованная, обожженная войной земля, окоп на хлебном поле, и пожилой солдат, печально держащий на ладони смятый колос…

Позже, когда судьба свела меня с художником, я узнал от него, что в те самые дни, когда мы воевали на дуге, был там и он с постоянной фронтовой командировкой от студии Грекова и видел то же, что видел я. И он и я встречались там, на опаленных полях, с одним и тем же Солдатом, Солдатом с большой буквы. Солдатом, в самые трудные дни и часы ратного труда помнившим всегда, что он не только воин, но и труженик.

В моем рабочем кабинете на стене уже много лет висит необычный натюрморт: на нем изображен квадрат земли, освещенной боковым, предзакатным светом. Натюрморт — в переводе на русский язык — «мертвая природа». Определение для той картины, о которой идет речь, как нельзя более точное. На ней — комья вывороченной взрывами земли, меж ними — стреляные винтовочные гильзы, оборванные стебли пшеницы, измятые колосья. А на одном из колосьев — едва приметная, отсвечивающая преломившимся в ней солнечным лучом, капля свежей крови. Ее художник выполнил тщательно…

Это, собственно, не отдельная картина, а часть картины. Борис Михайлович Неменский, работая над «Землей опаленной», писал множество эскизов, делал ряд вариантов этого большого полотна. Варианты его не удовлетворяли — тогда он резал большой холст на небольшие квадраты и на обратной, чистой стороне холста писал новые эскизы. Узнав, что меня очень тронула «Земля опаленная», он как-то подарил мне один из эскизов к ней. На нем — тот самый Солдат с колоском на ладони, таких солдат в мастерской у Бориса Михайловича — целое подразделение. Когда я, получив этот дорогой для меня подарок, заглянул на сторону, противоположную той, на которой написан Солдат, то увидел там квадрат опаленной, омертвленной войной земли — такой, какой мы видели ее в июле сорок третьего года на Курской дуге. Эта земля теперь всегда со мной. Всегда и навсегда. Давным-давно изоржавел в ней, стал ее частью весь военный металл, которым была усыпана и пронизана она. Давно уже восстановлено ее плодородие, и много урожаев с той военной поры дала она людям. Следа не осталось на ней от окопов, воронок. Но никогда не забуду, какой она была тогда. И пусть не забудет никто. Пусть каждый знает цену хлебу, взращенному землей, впитавшей кровь тех, кто освобождал ее…

Пусть каждый помнит.

Но вернемся в тот июльский день.

Вскоре после разговора с солдатом у недорытого окопа я дошел до батальонного НП, повидался с Собченко. Он был невесел и поделился со мной своею печалью и заботой: «Сколько народа из батальона откомандировать пришлось — кого в Наркомздрав, а кого и в Наркомзем… С кем теперь наступать, с кем оборону держать?» Спросил меня: «Не слыхал в штабе — когда пополнение дадут?» Но ничем не смог обнадежить я моего бывшего командира.

Перекинувшись с Собченко еще несколькими словами, спросив про своих однокашников — Тарана и Цериха — и обрадовавшись, что оба они уцелели в боях последних дней, я уже собрался уходить.

Но тут Собченко сказал мне:

— Да! А твой дружок, Таран, со своим взводом вон, погляди, совсем близенько отсюда. Новую позицию осваивают, запасную, на случай, если немец ударит.

Действительно, всего в каких-нибудь ста пятидесяти метрах от окопчика, в котором Собченко устроил свой наблюдательный пункт, виднелись одиночные стрелковые ячейки, в которых копошились бойцы, углубляя их. Я взглянул на часы: нет, не опоздаю с докладом, еще успею. Да всего на минутку и загляну к Тарану, не видались вон сколько.

Я уже почти подошел к позиции взвода, когда увидел, что Таран сам идет мне навстречу — длинный, улыбающийся Валька Таран!

— А я тебя издали увидал! — обрадованно заговорил он, пожимая мне руку. — Тебя же теперь узреть непросто: начальство! В кои-то веки к нам на передовую пожаловал!

— Ну какое я начальство? Разве что возле начальства, — отшутился я. — И не язви. На передовой почти каждый день бываю. И ночью, когда с противником в соприкосновении…

— Агитируешь? Слыхал я…

— Когда обстановка позволяет.

— Посидим, покурим? — предложил Таран.

— Разве на минутку. А насчет покурить — забыл, что я некурящий?

— Ах, да! Верно, ты же табачный паек сахаром получаешь. Сладко живешь!

Мы опустились на сухую траву. Сопровождавший меня солдат тактично отошел в сторонку и присел там.

— Ну как со взводом управляешься? — спросил я Тарана. — Овладел командирским искусством?

— Так ведь бой, он быстро овладеть заставит.

— Досталось тебе?

— Как всем. Но со мной косая особую шуточку пошутила. И два раза подряд причем. Первый раз в первый день. Заняли немецкий окоп. Сижу там, курю. Вдруг как хлопнет что-то пылью в лицо и цигарку из пальцев вышибло. Смотрю — глазам не верю: у меня меж колен из земли хвостовик торчит. Мина немецкая. Ударила, а не сработала почему-то. Представляешь, если бы взорвалась?

— Еще бы. Попадал под минометный обстрел.

— А во второй раз посерьезнее. В тот день, когда Тросну брали. Вышибли мы немцев из окопа, добротный такой, полного профиля, с блиндажом. Только заняли — как начала по нам их артиллерия садить! Я оставил одного наблюдателя наверху, а всем скомандовал: в укрытие! Забились в блиндаж и дверь закрыли: деревянная, но все, глядишь, какой-нибудь осколок на излете удержит. Кончился обстрел. Дай, думаю, переждем минутку, а то гляди — еще поддаст. А наблюдатель предупредит, ежели немцы покажутся. Только подумал — под дверью как рванет! Она — с петель долой, и тут же сразу снаружи, в дверь эту, из автоматов — трр, трр! Мы — по углам! Стреляем наружу ответно. Жду: сейчас немцы еще одну гранату фуганут. И никуда нам не деться… Только вдруг замолчали проклятые автоматы! Мы для верности несколько очередей из двери дали, выскочили — только стрелять уже не по кому, пуст окоп. Где-то поблизости наши, наверное, нажали, ну и сдуло немцев.