Когда цветут камни

«Американцы боятся русских. Значит, Советская Армия действительно грозная и сильная», — подумал Василий.

Трусливые люди всегда стараются держать сторону сильных. Вероятно, поэтому или, может быть, оттого, что события разворачивались круто, Василий, с сожалением смотрел на стремительно несущуюся из-под машины черную ленту асфальта, и ему виделись Громатуха, родной дом и полянка перед окном.

Но машина двигалась все дальше и дальше на запад.

Глава восьмая

ОТЦОВСКИЙ СУД

Вот она, зеленеющая полянка и недостроенный дом Корюковых.

Весна нынче на редкость ранняя и дружная, без утренних заморозков. Уйма цветов. И где только их нет! На днях брызнул по-летнему теплый дождь, и склоны гор, громатухинские увалы, полянки, долины заполыхали светло-синими кострами буйно расцветающей медунки, сиреневыми кындычками, серебристо-зеленой листвой борщовника, и в низинах уже выбросила лепестки выносливая черемша. Цветы, цветы… Нынче они, кажется, собираются расти даже на голых камнях.

Было ясное утро. Посреди полянки, на дорожке, посыпанной песком, лежала Дымка. В теплом собачьем меху ей было жарко. Уйти бы в тень, вздремнуть, да нельзя: перед окнами гуляют куры, а в небе — коршун.

«Ко-ко-ко-ко, ко-ко-ко», — переговариваются несушки, прохаживаясь возле Дымки. Собачье ли это дело слушать куриное «ко-ко»? Но ей приказано лежать тут и пасти кур.

Тень крыши отползла от дорожки к самой завалинке, а ни Татьяна Васильевна, ни Фрол Максимович не возвращаются.

Куры начали расходиться по гнездам: пришла пора нестись. Возле Дымки — одна пеструшка.

Наконец-то послышались шаги Татьяны Васильевны. Дымка кинулась было навстречу, и в это время над крышей засвистел крыльями коршун. Пеструшка с кудахтаньем кинулась к взвившейся на дыбы Дымке под брюхо.

— Ишь ты охальник! — крикнула Татьяна Васильевна. — Последнюю норовит сграбастать… Я тебе! — она погрозила коршуну лопатой.

Коршун сделал еще один круг над домом.

— Батюшки, да что же это он, чернокрылый, предвещает? — прошептала Татьяна Васильевна и боязливо перекрестилась.

Дымка, потершись о ее ноги, убежала к конуре.

Еще вчера вечером, уходя на работу в разрез, Татьяна Васильевна поставила в печку тушить картошку с глухарятиной. Накануне Фрол Максимович ходил на охоту и принес двух глухарей. Одного Татьяна Васильевна распределила соседкам — пусть полакомятся птичьим мясом, — а другого приберегла для себя. Сегодня последний день пасхи, и вот-вот должны объявить о конце войны, о победе. Приготовила она и луковую шелуху для крашения пеструшкиных яиц, да вот все не может осмелиться: обронишь ненароком крашеную скорлупу, а кто-нибудь из соседей узрит ее, и тогда с мужем греха не оберешься.

Однако сегодня она решилась.

Подкинув в загнетку сухих щепочек и поставив чугунок с моченой луковой шелухой, Татьяна Васильевна стала готовить стол к обеду. Кроме радиста должен прийти Захар Прудников. Теперь он уже почти родной. Варя пишет, что встретила на фронте Леню. Если встретила, то их теперь не разлучишь, да и Максим не глупый парень, полком командует, поймет, к чему дело идет. Почту на Громатуху теперь доставляют на аэроплане. Не сегодня-завтра жди письма от зятя.

На крыльце послышались тяжелые шаги Фрола Максимовича. Он зачерпнул из кадки ковш воды, одним духом осушил его. Татьяна Васильевна настороженно прислушалась, как тяжело дышит муж, как шарит по стенке рукой, ища скобку, будто ослеп.

— Да что с тобой? — спросила она, когда Фрол Максимович перешагнул порог и остановился. Смертельно бледный, лицо каменное.

Много раз видела его Татьяна Васильевна в беде и в горе, видела она его и окровавленного, когда он выбрался из обвалившегося забоя, но такого, как сейчас, видит впервые. Будто вынули из него душу, а вместо души кипит в нем гнев, страшный и слепой. Вот-вот схватится за грудь своими огромными руками и разорвет ее.

— Горе, мать, большое горе.

У Татьяны Васильевны стянуло губы, горло захлестнул горячий жгут. Не губами, сердцем спросила:

— Похоронная?

— Хуже…

Фрол Максимович широкими шагами прошел в горницу, сорвал со стены портрет Василия, сжал его в кулаке, разорвал одним рывком и, подойдя к печке, бросил обрывки на угли затухающего огня.

— Сгори ты в пепел!

Затрепетали языки огня в печке. Вспыхнувшие комочки бумаги расправились, и сквозь огонь глянул на Татьяну Васильевну сыновий глаз под приподнятой бровью. Она сжалась, боясь шелохнуться.

Фрол Максимович неподвижно смотрел в пол.

Все разразилось, как ливень, как гроза. Сегодня на Громатуху приехал товарищ из района — член бюро райкома партии, — товарищ, которому Фрол Максимович доверял во всем, и он сказал ему, что Василий состоял на службе в армии Власова, был заброшен в полк Максима Корюкова с целью разведки и диверсий…

Фрол Максимович вспоминал… Он видел Василия в зыбке, в пеленках, потом учеником первого класса. Крепыш Максим везет его на санках в школу — тогда жили еще в Талановке, в трех километрах от Громатухи.

И другое… Ветер, буран. Ребята собираются на пионерский сбор. Максим стал на лыжи и ушел, а Василий долго зяб на ветру, ждал рудовозов, чтобы с ними доехать до школы, но рудовозы не взяли его, и он вернулся домой, пропустил сбор. А сбор был посвящен Павлику Морозову… Не там ли началось, не с этого ли выросло?..

А старик Третьяков? Каким ядом он отравил душу Василия, Фрол Максимович не знал, но теперь, когда это случилось, ему стало ясно, что потерял он сына еще до войны. Допустил недопустимое: в семье коммуниста вырос паразит. Да и некогда было в ту пору, когда рос Василий, думать о себе и своей семье. Время-то какое было! Боролись, выводили страну из нищенства, строили для своих детей хорошую жизнь в будущем, а как росли дети, к чему они готовились — об этом забывали или не находили времени для них. А зря, теперь искупай эту вину, отец, сердцем, если оно у тебя еще может перенести такое горе…

Огонь в печке погас, потускнели угли в загнетке. Татьяна Васильевна, скрестив руки, смотрела на мужа.

— За Василия позор нам на всю жизнь, — сказал Фрол Максимович. — А за Максима… — Фрол Максимович глянул на портрет старшего сына: — Радиограмма пришла от Михаила Ивановича Калинина. Поздравляет нас с тобой, Васильевна: полк Максима геройски штурмовал Берлин… Что б мы делали с тобой, мать, если бы не это?

Татьяна Васильевна не вскрикнула, не заплакала. Не видела она ничего и не слышала — всю ночь сидела перед открытой печкой. И вот уже начался рассвет.

Какая это была длинная ночь! Ночь незабываемого материнского горя, ночь больших материнских дум о детях…

Утром, вернувшись к завтраку, нет, не к завтраку, а проведать жену — матери-то больней! — Фрол Максимович увидел ее в сенцах со скребком в руках. Она собралась в разрез на промывку, почему-то повязав голову белой косынкой. Нет, это была не косынка. Это за одну ночь поседели ее гладко причесанные волосы.

ЭПИЛОГ

Осень 1945 года. Раннее утро. Над крышами домов станционного поселка столбились дымки: на востоке тоже кончилась война, и люди не гасили огонь в печках, чтобы встретить фронтовиков теплом и готовыми обедами. Ждали мужей, братьев, сыновей.

«Ждут, но дождутся не все». — Подумав так, Варя взглянула на клумбу перед окном пассажирского зала; прошлой зимой здесь в луче света, словно букет цветов, играл всеми цветами радуги клубок проволоки с болтами и шайбами. То была злая шутка мороза.

Сейчас цветы на клумбе блестели крапинками утренней росы и радовали глаз.

Варя счастлива: Леня рядом с нею. Но ей грустно: сколько девушек никогда не дождутся своих любимых!

— Какая красивая астра!

— Где? — спросил Леня.

— Вон в самой середине клумбы, высокая, с розовыми лепестками. Погоди, куда ты? Ведь люди смотрят…

— Ничего, одну можно.

Никто не остановил Леню; он сорвал астру и подал ее Варе. Люди исподтишка, чтобы не помешать, поглядывали на них. Варя чувствовала, что они с жалостью смотрят на Леню, на пустой рукав, продернутый под ремень. Что думают люди? Вот девушка дождалась своего суженого с войны, а он калека, без руки. Будет ли любить его девушка, не бросит ли?