Тринадцатая рота

— Суд верит вашему показанию, — сказал судья. — Не могли бы вы, подсудимый, вспомнить содержание своего письма?

— К сожалению, не помню, господин судья, — пожал плечами Карке. — Русские «катюши», милые следователи гестапо прохудили мою память, и она стала с дырками, как решето. Но смею вас заверить, что это было высокопатриотическое письмо. Я благодарил в нем фюрера за "молниеносную войну".

Прокурор поморщился, судья, полистав странички пухлого дела, спросил:

— Тогда почему же бригаденфюрер рванулся из окна с протянутой рукой? Очевидцы показывают, что он именно рванулся, и в этот момент произошла трагедия. Может, вы его нарочно спровоцировали на этот рывок из окна?

— Никакой провокации с моей стороны не было, — ответил Карке. — Вы об этом можете спросить у самого бригаденфюрера.

— К сожалению, — вздохнул судья, — спросить об этом у бригаденфюрера мы не можем. Он лежит искалеченным и в сознание не приходит.

— Но, может, вы и без свидетеля сами признаетесь, что покушались на жизнь бригаденфюрера? — сказал прокурор. — Наберитесь мужества, подсудимый Карке. Что вам стоит? Вы же храбрый солдат. Мы учтем, что вы национальный герой Германии, кавалер двух Железных крестов, и ваши другие заслуги перед рейхом.

— Не просите, господин прокурор. Этого я не сделаю. Признать, что я покушался на жизнь бригаденфюрера, — это равносильно тому, что вам, господин прокурор, встать и заявить перед публикой, что вы негодяй. Загляните в папку, и там вы увидите подшитыми к делу кепку бригаденфюрера и клок волос с его головы. Они остались в моих руках, когда я в последнее мгновение пытался его спасти. Где же логика?

— Да, логики нет, — сказал судья. — Заседание прерывается. Суд удаляется на совещание.

15. ГУЛЯЙБАБКА В ГОСТЯХ У ДЯТЬКОВСКИХ ПАРТИЗАН

Кто не знает на Брянщине дятьковских лесов? У любого человека спроси, и он сейчас же начнет рассказывать о них такое, что захватит дух и самому захочется схватить шапку и бежать туда, где еще шумят необхватные сосны, где поют на зорях глухари и где грибов и черники, как писал брянский поэт, поезда нагружай.

А дятьковский хрусталь! Где, в каком доме, на каких праздниках и свадьбах не звенит он! Сам германский фюрер и тот заинтересовался дятьковским хрусталем и повелел немедля же пустить все тамошние заводы и отлить специальные хрустальные бокалы на торжественный прием в Московском Кремле.

Приказ фюрера не фигов листок. Многие кидались его выполнять. Многим хотелось вручить Гитлеру дятьковский хрустальный бокал, но… слишком несговорчивыми оказались эти дятьковские стеклодувы. Чертовски негостеприимно встретили они германских специалистов по хрусталю. Одного пристукнули кирпичом из гутовой печи. Другому заткнули ножкой бокала глотку. А третьего даже и близко не подпустили до стекольного городка — повесили на первой попавшейся осинке.

Ну как после этого не побывать на Дятьковщине! Гуляйбабке и сам бог повелел съездить туда познакомиться с людьми, так невнимательными к администрации рейха, и попытаться достать какую-либо хрустальную вещицу для генерала фон Шпица. «Дружбу» с ним надо все же подогревать.

Дятьковские стеклодувы встретили человека с двумя Железными крестами хмуро. Кто-то в толпе встречавших даже сказал: "И этому неплохо бы заготовить кирпичину из гуты". Но, когда секретарь райкома партии Туркин объяснил, какие гости к ним в город приехали, на столе откуда-то появились и еда, и дымящийся пузатый самовар человек на двадцать.

— По сто граммов вот только нет, — посетовал Туркин. — Оплошали.

— Как так нет? — прогремел басом здоровый, плечистый мужчина в красноармейской гимнастерке. — На кой ляд тогда сдался начальник продовольствия, если у него для добрых гостей не найдется по чарке. — И с этими словами он выставил на стол фляжку.

— Ай да Волков! Вот молодчина! — похвалил Туркин. — Где же ты раздобыл?

— Трофеи наших войск, — улыбнулся Волков. — У фрицев с подводы сняли.

За длинный стол секретаря райкома уселись справа дятьковские партизаны Лосев, Шапкин, Дымников, Волков, Качалов, Голубков, Земский, Сентюрин, дед Мошков. Слева — Гуляйбабка, Цаплин, Трущобин, Волович, Чистоквасенко. В конце стола поднялся Туркин.

— Я предлагаю такой порядок встречи, друзья. Вначале я вкратце расскажу о положении дел в нашем районе, о том, как мы тут чешем под гребешок арийцев, а затем дадим слово нашим гостям. Возражения есть?

— Нет возражений! Можно начинать! — раздались голоса.

— Извиняюсь, — поднял руку дед Мошков. — Извиняюсь, я супротив такого порядка.

Туркин оторопело уставился на старого партизана. Дед Мошков никогда не позволял подобного. На собраниях сидел всегда смиренно, изредка поддакивая, больше слушал, а тут вдруг «против».

— Вы что-то сказали, дед Мошков? — сделав вид, что не расслышал, переспросил Туркин.

— Я сказал, Сергей Гаврилыч, что иду супротив такого порядка нашего собрания.

— Почему, дед?

— Да вишь ли, Сергей Гаврилыч. Скушные у вас речи получаются кое-когда. Особливо на торжествах. Больно много в них жидкого киселю.

— Что предлагаешь, дед?

— А что предлагать, — Мошков, сощурясь, поскреб редкую бороденку. Дозвольте мне хоть раз структаж произвести, объяснить гостям про наше житье-бытье?

Туркин оглядел сидящих за столом. Все, кроме командира отряда Лосева, улыбались.

— Как, товарищи, дадим?

— А что? Можно и попробовать.

— Конечно! Он возле вас, Туркин, годичную школу руководства прошел. Туркин сел:

— Что ж, дед. Валяй, «структируй»! Если что не так, поправим.

— Спасибо за доверие, — поклонился Мошков. — Загодя прошу прощения за нескладность речи, аль говорить я буду правду чистую. Стало быть, так. Вы, гостьюшки дорогие, должны прежде знать, что приехали вы в райвон, где Советская власть показала немцу фигу-мигу и от комара булдыгу.

— А ничего начало, дед! Подходяще! — подбодрил старика Туркин. — Давай в том же духе.

— Вот я и толкую, — продолжал Мошков. — Фашисты вокруг нас, как комары в теплый день, вьются. То там норовят укусить, то здесь… А мы знай себе живем и хлеб жуем. Все у нас, как и было. Есть и райком, и райисполком, и милиция, и торговля, и кое-что еще. Допустим, захотел ты депеш в какое-то село отбить пожалуйста. Наш почмейстер Пискунов сейчас же по телефону даст знать: "Варите борщ. Гость едет". Или надумал ты с хорошенькой девчушкой обручиться. Добро пожаловать в райзагс. Там тебе честь по чести выпишут бумагу про обручение. Бумага, правда, берестовая. У нас все на бересте теперь: и грамоты, и газета… Аль то не беда. То, дорогие мои, даже и лучше. Береста на тысячу лет сохранится. Пусть все знают, что у нас тысячу лет тому, как взял милашечку под ручку, так и пошагал с ней до закату. Все сряду и никакого разладу.

Дед посмотрел на стопку:

— Может, позволите для красноречия? Что-то в горле першит…

— Можно! Конечно! — отозвались сидящие за столом. Мошков выпил полстопки, вытер кулаком усы.

— Теперь, гостьюшки дорогие, поведем речь об том, что вас дюже интересует. То есть имеются ли у нас в районе холуи, прихвостни и прочая камарилья? Начнем с полицаев. Полицаев у нас в районе нуль, нуль целых и сколько десятых, ребята?

— Хрен десятых! — выкрикнули парни, сидящие в конце стола.

— Точно, хрен десятых. Бургомистров сколько у нас? Этой категории осталось примерно такое же число. То есть нуль и хрен десятых.

— А старосты у вас есть?

— Есть один. Управляет, сучий сын, — улыбнулся загадочно Мошков.

— Управляет? — заинтересовался Гуляйбабка.

— Да, управляет. Мозги себе вправляет, которые вышибла ему бытошевская старуха палкой. Помимо прочего был у нас тут один заготовитель древесины. Из Берлина. Деловой такой, расторопный.

— И как? Заготовил? — спросил Волович.

— Заготовил, как же! Осиновый кол себе на могилу. Все засмеялись. Дед Мошков повеселел. Глаза его засветились желанием рассказать смоленским гостям о своем районе.