Наступление

Приближающаяся весна вызывала беспокойство Матейчо. И к тому же он получил письмо от Слановского. Тон письма был вполне ясен и категоричен. Слановский предупреждал, чтобы Матей перестал болтать и прекратил бесполезные попытки шантажировать его и клеветать, потому что в противном случае ему все это дорого обойдется. Матейчо стискивал зубы и про себя грозился и Траяну и Слановскому. Какие только планы мщения не рождались в его голове! Однако самое неприятное заключалось в том, что дело было не только в этих двоих, а в том, что Матей успел переругаться почти со всеми. У него не осталось друзей и приятелей, с кем он мог поделиться своим волнением и тревогами. Он чувствовал себя совсем одиноким. И все произошло исключительно по его собственной вине. Из-за этого ему и стало тесно в Камено-Поле. Надо было куда-то подаваться, но куда и к кому? Что он умел делать? Ни образования, ни профессии, ни гибкого природного ума, ни умения легко приспосабливаться к любой обстановке. Ему казалось, что за эти несколько месяцев, которые он находился в Камено-Поле, он упустил выгодные возможности устроиться на какую-то более спокойную, солидную и ответственную службу. Его стала мучить бессонница. Ночами он вертелся в кровати, прислушивался к шуму во дворе, и все ему казалось, что его подстерегает в засаде Шишманя. Накипевшую в душе ярость он обрушивал на жену:

— Это ты виновата, что я еще кисну здесь! Как репей, прилипла ко мне, не будь тебя, я бы уже в люди выбился!

Жена, сонная и тоже озлобленная, не оставалась в долгу:

— Я тебя не привязывала к себе, иди, куда хочешь, с твоим-то умом министром не станешь. Посмотрите-ка на него, я еще виновата, что он со всем селом на ножах! И чего только нос дерешь, дерьмо паршивое!..

Матейчо прерывал ее:

— Не заставляй меня браться за пистолет.

— А ну берись, чего еще ждешь? — продолжала она дразнить его. Она давно уже привыкла к угрозам мужа и, ругаясь так, пыталась вместе с тем вразумить его: — Опомнись, Матей! Брось ты свою дурацкую службу, работай в поле, приведи в порядок двор, чтобы люди тебя в пример ставили.

— О-хо-хо, чего захотела! — Матейчо злился на жену за то, что она даже представить себе не могла, какие планы волнуют его.

— А как же, кто же в поле работать-то будет?

— До чего ж ты глупа! Говорить с тобой — время терять. — Он переворачивался на другой бок, но его больно задетое честолюбие не выдерживало, и он снова поворачивался к ней: — Не для того я сидел в тюрьмах, чтобы бегать за вонючими коровами.

— Не потому ли ты их продал? Может, на мне пахать будешь? — сердилась жена.

— Все, все продам и переселюсь в город.

— Там мало своих голодранцев, только тебя там и не хватает!

— Кто только теперь не выбивается в люди?! Я-то знаю, как варит котелок у Караивани из Зли-Дола, на одних нарах с ним спали все лето. Он в десять раз тупее меня, а стал вот офицером, а я, дурак, бегаю как оглашенный день и ночь в этой глухомани. А для чего? Чтобы на меня лаяли собаки? Чтобы люди меня ругали?

— И я тебе о том же толкую, — продолжала его жена. — Брось ты эти деньги и службу эту и займись домом. Раньше все тебе здесь нравилось. А как вернулся из этой тюрьмы, пропади она пропадом, с тобой нельзя ни о чем говорить. Зачем тебе город, что ты там будешь делать-то? Другое дело, если бы ты был образованным, если бы профессия была, а так…

— Да замолчи ты! — прерывал ее Матейчо. — Нет ума и негде взять! Уж не думаешь ли ты, что те, которые пристроились в городах, умней меня? Ты всему виной, ты мне мешаешь, а не то я бы уже давно уехал отсюда, поминай как звали.

— Давай уезжай, все равно сюда вернешься, — отвечала она ему и снова начинала дремать.

После одной такой перепалки с женой он все-таки уехал в город. В поезде встретил знакомого по тюрьме, который ехал в армию. Матейчо подробно расспросил его, как он там устроился, нельзя ли и его, Матея, привлечь к работе в армии. С этого момента мысль о том, что он может стать военным, не покидала его. «Там хорошая зарплата, хорошая одежда, уважение… — думал Матейчо. — Разве сравнить милиционера с офицером? Быть даже начальником милиции в Камено-Поле — и то далеко до армии. В прошлом году в Камено-Поле было только три милиционера. Если не выйдет сейчас, если не устроюсь, потом буду локти кусать». Но его останавливало то, что всех военных посылали на фронт — в Венгрию. А на фронте могут и убить, и тогда чего будет стоить и форма, и зарплата, и все остальное? Только страх перед неизвестностью заставлял его осторожно и терпеливо выжидать.

На решение уйти из милиции его толкнула одна служебная неприятность.

В этот день солнце встало веселое и радостное. Вечером Матейчо ходил допоздна по улицам. Домой идти не хотелось, и он решил переночевать в участке. Когда рано утром он проснулся, игривые солнечные лучи, пробиваясь сквозь занавески, отражались от ручки чугунного умывальника. Солнечные блики дрожали на испачканном чернилами сукне на столе, на грязных сапогах Матейчо, стоявших в углу.

Лежа на кровати, Матейчо раздумывал — то ли ехать сегодня в город и начинать действовать, чтобы поступить в армию, то ли отложить это дело на другой день.

Зазвонил телефон. Матейчо потянулся с кровати к трубке и глухим, еще сонным голосом сказал:

— Милиция? Что случилось?

— Спишь еще? — спросил кто-то.

— Кто говорит?

— Огнян. Я у Калыча, подымись наверх!

— Иду немедленно, — ответил Матейчо и, положив трубку, подумал: «Прямо судьба, только вспомнил о нем, а он тут как тут».

Поднимаясь по ступенькам на второй этаж, он слышал, как в канцелярии старосты гремел голос Калыча, а когда открыл дверь, Калыч сильно стучал кулаком по столу, поправляя левой рукой свой пышный черный чуб.

— Это безобразие! Этот тип остается здесь, а мы дремлем.

Огнян сидел на стуле около стола и, глядя на возбужденного Калыча, улыбался.

Матейчо поднял руку, чтобы отдать честь. Этот жест он постоянно отрабатывал перед зеркалом в участке, когда оставался один.

— Здравствуйте, и добро пожаловать, — обратился он к Огняну.

— Посмотри-ка на нашего красавца! — сказал Калыч Огняну. — Ему бы только важничать да болтать, а дел от него не дождешься ни на грош.

— Ну конечно, только ты и работаешь, — огрызнулся Матейчо, не понимая, о чем идет речь и почему Калыч такой сердитый.

— Ему бы только покрасоваться, — продолжал Калыч. — Говорил я тебе, — обратился он теперь к Матейчо, — что слух о смерти Кутулы — дело вражеских рук. Ты не поверил, а Райко Пырванский из Лозена поймал этого врага. Говорил я тебе, что Шишманя здесь, а ты опять на своем стоишь!

Услышав о Шишмане, Матейчо слегка побледнел, смутился, но тут же овладел собой.

— Чего разошелся? Я поймаю Шишманю, если только он жив. — Матей хотел сделать еще более громкое заявление, но решил подождать и узнать, какие сведения о Шишмане они имеют.

— Держи карман шире… На нем кровь людей. Так легко он тебе и дастся! Слушай, Огнян, если бы летом меня где-нибудь пристукнули, я бы так и не узнал, что у нас столько дураков.

— Зачем обижаешь? — растерялся Матейчо.

— Ты, как всегда, не виноват. Пусть другие за тебя отдуваются.

— Это какие такие другие? Ну-ка, назови их! Не у одного тебя есть заслуги, — поспешил он перейти в наступление.

— Ох, ты людям все уши прожужжал своими заслугами. Выведешь меня из терпения, тогда берегись. Ты думаешь, я не знаю, как ты попал в тюрьму? Это ты не знаешь, за что сидел там. Эти полоумные жандармы без причины произвели тебя в герои.

— Ты не первый раз уже мне это говоришь, но я буду жаловаться, так и знай! — Матейчо обиженно отошел от окна.

— Не очень-то хорохорься! Давай жалуйся, кому хочешь.

— Ты, чего доброго, так и врагом меня можешь назвать. Вот поймаю Шишманю, если он только жив, связанного тебе его передам, а потом поговорим.

— Знаю я тебя. Больно ты страшен. Только кто тебе его поймает?

— Напрасно спорите, — подал голос Огнян. — Шишманя здесь, и за ним надо установить постоянное наблюдение. Что за совещание проводили наши «союзники» две-три недели назад? — обратился он к Матейчо.