Портрет героя

Скрипя протезом и стуча палкой, входит директор. Он одет в мятый-перемятый пиджак и белую рубашку с галстуком, а его седая голова тщательно причесана. Онжерече, а не Наклонение, который всегда делал это, помогает директору подняться на фанерную трибуну с красной звездой.

Мы все смотрим на директора, и учителя тоже. И уже по тому, как он начал говорить, я понимаю: он больше не будет нашим директором…

Вместо долгого вступления, которого мы ждали, он вдруг заговорил обыкновенными человеческими словами:

— Ребята! Сегодня я должен сказать вам, что прощаюсь с вами, со школой. Я — фронтовик и должен честно сказать вам, что мне часто было нелегко с вами и я много раз жалел, что судьба заставила меня быть вашим директором. Но я всегда хотел быть вам другом, я думаю, многие из вас поняли это. За весь учебный год мы не исключили ни одного ученика и ни одного не послали в ремесленное училище! Этот год был в моей жизни самым трудным и тяжелым… — Он делает челюстью какое-то странное движение, как будто собирается икать, но, справившись с собой, продолжает, ни на кого не глядя: — Он был, как я думаю, самым тяжелым и для нашей страны… Я верю, что в следующем году мы увидим Победу! И сейчас вместо скучных слов об успеваемости я хочу сказать вам, что, как и прежде, верю, что только знания и наука могут помочь человеку быть человеком! Я знаю, что многим из вас было трудно и неохота учиться, и я понимаю это. Я настоял, чтобы вас всех перевели в следующие классы. Я считаю, что те, кто пережили, учась в школе, сорок второй — сорок третий годы в Москве, достойны этого! И я вас поздравляю!

— Ур-ра! — кричим мы. — Ур-ра!

Сердце колотится от радости у меня в груди. Учителя улыбаются. Когда снова наступает тишина, директор, откашлявшись, смотрит в открытые окна… И я замечаю, что он опять следит за полетом стрижей. Потом, отведя взгляд от окна, как-то странно выставив вперед подбородок, он что есть силы хлопает рукой по трибуне. Но мы не смеемся.

— Конечно, важны знания! Но не только это, я думаю, вы получили или — наоборот — не получили в этом году. Главное — вы должны запомнить на всю жизнь: подвиг многих людей для того, чтобы вы жили, и гибель наших защитников! Я думаю, если вы будете помнить об этом… и вы, и ваша жизнь всегда будут другими! Для того, чтобы мы с вами жили, погибли многие… и гибнут сейчас, защищая нас, нашу страну!

Эта зима была для нас очень трудной. Мы все голодали, мерзли, страдали… Но иначе и не могло быть! Ведь решается судьба нашей страны, и поэтому не хватает многого. И те, кто защищает нас, — он задыхается, но продолжает говорить, — наши отцы, матери, братья, сестры… все они отстояли нашу страну от злейшего врага, невиданного до этих дней по силе, коварству и жестокости! И я думаю, что выражу мнение всех нас, сказав, что мы гордимся нашим народом!

А теперь… я прощаюсь с вами, — директор кивает в сторону учителей, — и с вами, — и он смотрит на нас, стоящих рядами в полном молчании. — Я ухожу из школы… Через какое-то время вы получите нового директора, и я желаю искренне, чтобы он был лучше меня! Я вас всех благодарю и прошу простить, если кому-нибудь причинил неприятность… Но я никогда не хотел этого!

В зале так тихо, что слышно скрипение его протеза. Он стоит, опираясь руками о края трибуны, и взволнованно продолжает:

— Я хочу, чтобы все вы запомнили… на всю вашу жизнь… этот год, год, когда решалась судьба нашей страны… и наша с вами! Тысяча девятьсот сорок третий год! Ну а сейчас…

С пронзительными криками в вечернем зеленом небе, огибая блестящие кресты церкви, носятся кругами стрижи… И оттого, что он вдруг умолк, и оттого, что его нижняя челюсть опять как-то странно вздрогнула, мне почудилось, что сейчас произойдет непоправимое…

— А сейчас… я прошу всех встать… — Директор смотрит в сторону учителей. — Нашей школой получены два письма с фронта…

У меня падает сердце. Двигая стульями, встают учителя.

— …в них сообщается о гибели нашей учительницы Надежды Александровны Пестель… и нашего ученика, гражданина Югославии, Драгомира Чернетича! Я прошу почтить их память молчанием!

Боже! Боже!

Он достает платок, какое-то время смотрит в окно, откуда несутся пронзительные крики стрижей, и говорит:

— Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу нашей Родины!

XXXIII

В конце лета я возвращаюсь домой из колхоза, таща на спине рюкзак с ржаной мукой, а в кармане — тридцать рублей, мой заработок за месяц. Первым во дворе я вижу брата.

— Здравствуй! — Я обнимаю его. — Как мама? Письма от дяди Васи есть?

— Мама — хорошо! Дядя Вася живой! А Дуся уехала! — выпалив одним духом все эти новости, он внезапно умолкает и смотрит в сторону грязной старухи, кряхтя спускающейся с нашего крыльца.

— Ты что замолк?

— Смотри! Видишь? Это наша новая соседка.

— Она одна?

— Что ты?! С ней пять человек! Племянник, его жена, мальчик, девочка и еще ее сестра! И все они говорят «таперича» и ковыряют в носу…

— Все сразу?

— Нет, — смеется он, — по отдельности! Не здороваются с нами, хлопают дверями, воду в уборной за них спускаю я, а то вонь страшная…

— У нас работает уборная?

— Да! — гордо отвечает он. — А еще они вымеряли нашу кухню и сказали маме: «Нас шесть человек, вас — три, значит, наших метров — шесть, а ваших — три. И метр — общего пользования. Так что убирайте ваш большой стол, ваше корыто, ваши полки и все шкафы в коридоре, а то мы подадим на вас в суд!»

— А вы?

— Мама сказала Кац, а она сказала: «Что ж тут поделать! Это демократия!»

Когда мы входим в комнату, я понимаю, что вырос. Вся мебель кажется мне низкой и маленькой, даже потолок вроде бы стал ниже.

Я сбрасываю мешок.

— Что это? — спрашивает брат.

— Мука!

Он ахает:

— И она наша?

— Да. Это я заработал.

— Вот здорово! — Он радостно смеется. — Да! А к тебе много раз приходила девочка. И мне кажется, у нее важное дело. А под окнами ее ждала бабушка.

— Кто они?

— Не знаю. Она еще придет. Она сказала: «Я приду еще». И держала в руках черный пакет. И еще: Кац теперь главная! Она теперь все делает, а домоуправ только подписывает. К нему почти никто и не ходит, только к ней. И к нам она больше не приходила. А Феофаниха принесла тебе повестку. — Он достает тонкий листок. — Я не показал маме. Ведь это — тебе!

И я читаю, сдерживая дыхание, как всегда почему-то из середины:

— Зачем это?

— Так… Для проверки здоровья. Зубы у нас у всех теперь плохие…

— А что ты сейчас будешь делать?

— Спать!

Я ложусь на диван и через минуту засыпаю.

Вместе с мамой мы вечером сидим за столом. Маскировочные шторы опущены, но окна открыты, и комната полна благоухания летнего вечера. Из репродуктора несется музыка, а в промежутках между музыкальными номерами диктор сообщает, что между одиннадцатью и одиннадцатью тридцатью будет передано важное сообщение. И мы ждем его и молчим. Только брат все время повторяет одно и то же: — Я знаю, это — второй фронт!

Наконец начинается передача последних известий. Ничего похожего на важное сообщение. Потом тишина. Потом играют «Интернационал». Потом…

«Внимание! Внимание! Говорит Москва!» — слышим мы знакомый голос и… вздрагиваем: чья-то рука, отодвинув угол нашей маскировочной шторы, поднимает ее, и мы видим бледное женское лицо.

— Извините! — говорит женщина. — Нас тут несколько человек. Мы не успели добежать до метро… Не погасите ли вы свет и не поставите ли репродуктор на окно?

— Конечно! — говорит мама. — Сейчас!

И опять тишина. Мама подходит к окну и поднимает штору. Перед нашими окнами стоят люди, я переношу репродуктор на подоконник, повернув его тарелку в сторону улицы.