Шкуро: Под знаком волка

— Пусть служат. Кому-нибудь из генералов надо поехать туда. А на обед пригласить священников. Обед, конечно, без музыки.

Музыка была вечером, но ее испортила шифровка из Ставки:

Возмущенный Шкуро перешел в штабной вагой, приказал срочно зашифровать свою телеграмму Романовскому: «В случае снятия 1-й Терской дивизии с фронта буду вынужден оставить Воронеж». Он вернулся к веселью, но было уже не до веселья. Сел за стол, налил себе водки. Девицы пели о том, что без женщин жить нельзя на свете. Одна из них плясала, закручивая короткую юбку вокруг длинных ног.

Плевицкая села рядом, внимательно взглянула, спросила:

— Неприятности, Андрюша?

— На войне всегда неприятности. Начальство сидит за шестьсот верст и командует, а мы… — Он посмотрел в ее темные глаза, не понял, что в них прячется, махнул рукой. — А мы пьем и гуляем. Хватит этой плясать. На улице холод, скоро зима. Спой свою коронную.

Умолкли разговоры — все уже привыкли, что эта песня, исполняемая обычно в конце ужина, стала почти гимном.

Вошел дежурный адъютант, начал пробираться вдоль стола к генералу, но Шкуро, глянув сердито, остановил его жестом и, лишь дослушав песню, подозвал себе. Адъютант доложил, что генерала вызывает к прямому проводу командующий Донской армией генерал Сидорин.

— Еще один начальничек объявился, — презрительно сказал Шкуро, поднимаясь. — Сейчас будет разговорчик.

Вороха ленты выползали из аппарата, заваливая пол, а генералы никак не могли договориться: Шкуро не мог отдать дивизию и защищать Воронеж, Сидорин был обязан выполнить приказ Ставки. Закончили взаимной договоренностью, конечно, в пользу кубанского атамана: Сидорин направляет на защиту Воронежа корпус Мамонтова, и лишь после его прибытия Терская дивизия будет отправлена в Таганрог.

Мамонтов приехал в Воронеж, но после нескольких дней загула по очереди то в его поезде, то у Шкуро, свалился без памяти, и его отвезли в Лиски. Генерал Шкуро был назначен командующим всей Воронежской конной группы. Его вызвали на совещание в Харьков, назначенное Деникиным на 12 октября. Шифровка с вызовом пришла в Воронеж в ночь на 11-е, в самый разгар веселья. Дружным хором пели «Скакал казак через долины, через кубанские поля…» Шкуро сидел на диване, обняв Плевицкую. Дежурить выпало хорунжему Кузьменко. Когда он вошел в вагон-ресторан, Шкуро сделал ему знак, чтобы остановился, и успокаивающе кивнул рядом сидящей Плевицкой: продолжайте, мол. Сам поднялся из-за стола, прошел к адъютанту.

— Как заспиваемо, так обязательно привет из Ставки, — сказал он недовольно. — Подожди, не суй мне бумажку. Давай сядем покурим.

— Из Таганрога, Андрей Григорьич. Только что пришла, сразу расшифровали.

Сидели на диванчике в углу под чучелом волка. Генерал прочитал приглашение-вызов на совещание, сложил бумажку, отдал ее адъютанту.

— В дело ее. Что-то ты, Коля, редко у нас здесь бываешь. Зазнобу в городе завел? Разве после Мамонтова что-нибудь осталось?

— Да нет… Я так… Есть, конечно, знакомые…

— Вызывает начальство на разговорчики. Чтобы успеть, надо сейчас ехать. Вот и песня кончилась. На ночь-то плохо ехать. Обстрелять могут. Буденный близко. А у меня Надюша. Ее надо беречь. Сам император слушал. Как она тебе?

— Царица, Андрей Григорьич. Видно, любит вас.

— Разве бабу поймешь? Послушная, но себе на уме. Потихоньку, будто невзначай, расспрашивает о наших генералах: о Кутепове, о Скоблине. Но, знаешь, воровать — так миллион, а это самое — так барыню. Не поедем на ночь. И тебе надо попрощаться.

— Так я ж дежурю.

— Вызывай сменщика, скажи, что я тебе дал поручение.

Выехали поздним утром, еще и в Лисках задержались, навещая больного Мамонтова, и в Харьков прибыли вечером, когда совещание давно закончилось, а Деникин уехал в Таганрог.

Харьков стал другим — унылый дождик вместо цветов, играющих под солнцем, темные сутулые фигуры на тротуарах вместо сияния светлых дамских платьев, и никаких сверкавших мундиров, парадов, оркестров. За генералом Шкуро прислали автомобиль — новое совещание Май-Маевский назначил у себя в особняке, где встречались летом. Шкуро взял с собой подполковника из штаба и адъютантов Кузьменко и Аликова. Все было другим: похмелье не такое, Кузьменко не такой — глаза прячет. Неужели и ему нельзя доверять?

У Май-Маевского многое успокаивало: тот же хитроглазый адъютант, сам генерал, еще более располневший, с опухшим, но чисто выбритым лицом, сияющим великодушной улыбкой только что опохмелившегося гостеприимного хозяина, генерал Кутепов в мундире с иголочки, словно только что от портного.

— Саша, поздравляю тебя с боевыми успехами. До Москвы рукой подать, — сказал Шкуро, сев рядом с Кутеповым.

— Спасибо, Андрей. Орел возьму — приказ главнокомандующего, а до Москвы еще далеко. Да и с Орлом тяжело. Мой корпус будет торчать, как сахарная голова. С любой стороны кусай…

— Господа, начнем, — прервал дружеский разговор Май-Маевскнй. — Жаль, что вас не было вчера, Андрей Григорьевич…

— Я же докладывал, что на участке Воронеж — Лиски дорога во многих местах повреждена…

— Знаю, знаю. Давайте о деле, а оно заключается, что вчера без вас мы так и не смогли определить роль вашего корпуса и корпуса Мамонтова в продолжении наступления армии.

— Но как мы можем говорить о моем корпусе без генерала Сидорина, которому я сейчас подчинен. И мамонтовский корпус в его подчинении…

Шкуро вообще не хотел, чтобы это совещание приняло какие-нибудь решения. Какое там совещание — просто разговорчики. Нет главнокомандующего, нет и Врангеля, считающего себя вторым человеком в армии, вернее, будущим первым. Барона всегда представляет Юзефович — представительный молчун. И что можно решать, когда осенний нудный дождичек заливает все летние надежды, и война стала другая. Лучшее, что мог бы сделать Зеноныч, — это прекратить совещание и пригласить гостей на обед.

Однако генерал Май-Маевский объяснил, что с Сидориным установлена постоянная связь по прямому проводу, и он находится у аппарата. И началось… Все соглашались с тем. что без серьезной поддержки корпус Кутепова не сможет продолжать наступление на Москву, но поддержать его могут лишь Шкурю и Мамонтов.

Шкуро объяснил, что корпус Мамонтова еще не оправился после знаменитого рейда [66], сам Мамонтов болен, а его собственный корпус раздерган — Терскую дивизию вытребовали в Таганрог против Махно и сейчас в нем осталось менее пяти тысяч. Разговор пошел по второму кругу, и все о том же самом: кавалерия Шкуро и Мамонтова должна ударить во фланг Красной Армии перед фронтом корпуса Кутепова и в то же время защищать Воронеж. Кутепов убедительно доказывал, что если Воронеж будет сдан, то обнажится его правый фланг, и придется отступать.

Сделали перерыв для переговоров с Сидориным. Тот ответил:

— Тогда я покачусь к югу, — заявил Кутепов. — Какая там Москва, и Курск придется оставить.

По лицу Май-Маевского можно было определить, что благотворное действие первой утренней дозы проходит: щеки посерели, выделились глубокие складки. Он снял пенсне, протереть стекла, и никто не увидел его глаза. Шкуро понимал, что убеждать его сейчас в чем-нибудь совершенно бесполезно, но говорить-то надо, и, когда вновь все расселись, сделал заявление: