Генерал

– Когда дерево падает, много топоров находится. Так и с человеком стоит оступиться, как появляется куча учителей. Ну, ладно, Мустафа, все, что ты мне ни скажешь – правда. Ты прав. Говори мне все, что вертится у тебя на языке. Все плохие слова! И я тебе ничего не отвечу, не обижусь – ты же не виноват, что в наше время люди стали изменчивыми… Теперь не только друзья на друзей ополчаются, даже сыновья идут против отцов.

– Против плохого все ополчаются. И от дурного человека все отворачиваются.

– Верно, друг мой, верно! До сих пор я не делил земляков на плохих и хороших, на друзей и врагов. Иначе не услышал бы таких слов от человека, с которым едим из одного котелка, спим в одной землянке, спина к спине. Вместо того, чтобы замолвить словечко перед, Гасанзаде, защитить товарища, земляк льет воду на мельницу моих гонителей…

– Ту что, совсем свихнулся? Где твои гонители? Это твои командиры! Они о твоей судьбе больше думают, чем ты сам. Хочешь, чтобы я защищал тебя? Оправдывал за то, что ты натворил? Человек защищает другого в трудную для него минуту от несправедливости. От правды защищать не приходится!

– А если ты не можешь и не хочешь защищать, то, по крайней мере, не бубни мне в уши! Займись своим делом, дай мне отдышаться! Помолчи, черт бы тебя побрал!

– Значит, помолчи, не бубни?! Ты будешь товарищей позорить, народ наш позорить, а мы будем молчать?! С тобой надо не так еще поговорить!

Вопреки своему строгому тону, Мустафа решил вдруг, что надо поговорить с Шарифом откровенно, по душам. Но Шариф был из тех людей, кто, чувствуя свою неправоту и. видя старания товарищей наставить их на путь истинный, не раскаиваются, а еще больше наглеют. Он прямо-таки вскипел, поняв намерение Мустафы – ишь, присел, приготовился читать нотацию!

– Ну, вот, теперь я понял, что влип, влип по уши, – взвизгнул он. Ай, гардаш, [2]заклинаю тебя всеми твоими родными, дорогими и близкими: оставь меня в покое. Ну, не понимал я, что делал, ну, совершил глупость, ну, доволен ты? Чего еще от меня хочешь?

И Шариф вскочил, чтобы уйти.

– Куда? – Мустафа схватил его за рукав.

Шариф гневно сверкнул глазами и рванулся из рук Мустафы.

– Пусти! Что прилип ко мне, как пиявка?

– Куда собрался, тебя спрашиваю?

– В ад! Хочешь, пойдем вместе!

Мустафа сплюнул.

– Иди! С таким человеком я шагу не сделаю. Иди, куда хочешь! – И Мустафа поднял сжатый кулак, но вовремя спохватился.

Шариф мгновенно обрел холодное спокойствие.

– Ах, так? Ты на меня руку подымаешь? Да? Не забудь только, что перед тобой не ребенок. Ты один раз ударишь, я три раза отвечу, понял?

Они долго смотрели друг на друга налитыми кровью глазами. Потом Шариф резко повернулся и пошел в лес. И вскоре скрылся за толстыми деревьями.

5

Минут через пять всю стоянку полка всполошил хриплый крик Шарифа: "Стой, сукин сын, стой! Крик доносился из глубины леса. Дневальный в роте Гасанзаде поднял тревогу. В минуту рота была на ногах. Лейтенант Тетерин с группой бойцов устремился в том направлении, откуда доносился голос Шарифа. Они быстро определили, где находится Шариф, и оцепили это место.

Тетерин сказал:

– Каждый действует в зависимости от обстановки! Пошли!

Мустафа был среди тех, кто первым прибежал на крик Шарифа, и он первым обнаружил его среди кустов, откуда доносился хруст ветвей и шум борьбы. Он увидел Шарифа – тот сидел на груди человека в темном комбинезоне, сжимая руками горло поваленного яснее ясного было, что Шариф душил его.

– Стой! Шариф, что ты делаешь? – опередив Мустафу, кинулся к Рахманову Тетерин. – Отпусти его, тебе говорят!

– Нет, я его придушу! Этот сукин сын не увидит белого света! Вы что, слепые? Это же немец! Он хотел меня убить. Если бы я зазевался, он меня живо прикончил бы. – Шариф сполз с лежавшего, брезгливо отряхнул руки и в изнеможении тут же рядом с задушенным, сел на землю.

Сомнений не оставалось: Шариф придушил фашиста.

Как оказался немец в нашем тылу, это еще предстояло выяснить, а что и как произошло, отдышавшись, пояснил сам Шариф.

– После душевного разговора вот с ним, – Шариф кивнул на Мустафу, потянуло меня, извините, в кусты… Ну, оправился я, извините, в порядок себя привожу, пояс застегиваю, и вдруг, как гром среди ясного неба: «Руки вверх. Молчать, а то пристрелю!» И стоит надо мной с пистолетом. Мыслями после того, что со мной приключилось, я далеко еще был, не сразу сообразил, что творится, растерялся и руки поднял. Под дулом пистолета привел он меня сюда. По-русски он знал немного, что-то каркал на своем языке, смотрю, он пистолет сунул в кобуру, зато вытащил нож и знаками дает мне понять, чтобы я разделся. Вижу, хана мне… Разденет, приколет, и был таков. А что делать? Снял шапку, расстегнул телогрейку. И про свой нож вспомнил… Ну, рассказывать дольше придется, чем дело делается… В общем, на равных мы оказались, только он опередил меня, ударил в плечо, и я едва устоял… Удалось мне за горло его схватить, а он меня еще разок ножом пырнул… Но пистолет в ход пустить не мог… – Шариф судорожно вздохнул, кулаком отер пот с лица.

Тетерин и танкисты с недоверием слушали Шарифа, с недоверием оглядывались.

Но все было так, как говорил Шариф: на земле лежал задушенный немец в изорванном летном комбинезоне, из-под которого выглядывал немецкий мундир; в стороне валялся окровавленный немецкий кортик; среди измятой травы сидел Шариф, из разорванной телогрейки торчали клочья ваты, окрашенные кровью…

– Рана болит? – спросил Мустафа.

– Не знаю… Болит, но не сильно, – Шариф потрогал рукой плечо и бок.

– Давай посмотрим. – Мустафа с товарищами сняли телогрейку с Шарифа.

Трудно было установить, насколько серьезны раны, но гимнастерка и нательная рубаха были мокрыми от крови. Шариф быстро терял силы.

– Ребята, тащите Шарифа в санчасть! Немца обыскать, забрать документы.

Тетерин сам отстегнул с убитого планшет.

Немецкий летчик, которого прикончил Шариф, когда наши зенитки сбили его самолет, выбросился на парашюте и скрылся в лесу. Скорее всего, увидев одинокого бойца, он решил тихо, без шума, убить его, переодеться в нашу форму и попытаться перейти через линию фронта к своим.

Так случилось, что Шариф вместо трибунала угодил в госпиталь и, хотя героем не стал, но своей и вражеской кровью смыл с себя позорный проступок.

Глава шестая

1

Стоял пасмурный день. То ли моросил мелкий, как пыль дождь, то ли мелкая снежная крупа плотно заткала воздух от земли до самого неба – не поймешь.

Безрадостную картину представлял собой лес. Ниоткуда не доносилось ни звука. Погасли костры, еще утром весело горевшие на полянах; сиротливо торчали вокруг кострищ пни и камни, на которых еще недавно, греясь и отдыхая, сидели танкисты; перекидываясь веселыми шутками. Вокруг валялись ветви и сучья, которыми маскировали машины – как старая одежда, не нужны они стали людям и танкам. Из-под деревьев уходили вдаль оставленные на влажной земле парные следы танковых гусениц.

Получив приказ командования, полк тотчас свернулся и ушел с наступлением сумерек – время было выбрано такое, чтобы вражеские самолеты, с утра до вечера с ревом носившиеся над лесом, не обнаружили полк.

Колонны танков и машин шли к ближайшей железнодорожной станции. Сплошной оглушающий рев моторов и лязг гусениц висел над дорогой.

Каждый знал, что полк отправляется на фронт и вскоре примет участие в боях, но где – этого не знал никто, это пока и командиру полка не было известно. Сказано было только одно: на ближайшей железнодорожной станции полк грузится в эшелон. Командиры рот получили указание присматривать за людьми, чтобы никто не отстал, чтобы никто не получил увечья, и за техникой, чтобы на марше не было поломок.

Рота Гасанзаде шла в середине колонны. Высунувшись из люка башни, лейтенант следил за своими машинами. Пока все было нормально. Машины шли как по ниточке, водители строго соблюдали необходимую дистанцию, ни одна из машин не отставала, ни одна не обгоняла другую, и никто не допускал отклонений вправо или влево.