В океане

Неплохой малый Жуков, шустрый парнишка… Сперва попробовал было заноситься, хвастать — что он, дескать, боевой моряк, в дни войны ходил на Ханко, имеет звездочку, медали «За отвагу» и «За оборону Ленинграда». Но он, Димка Фролов, тоже гангутец, оборонявший Ханко, а потом служивший всю войну за Полярным кругом, рассказал ему только один-два из своих боевых походов, и парень сразу стал держаться по-другому…

Фролов вел биноклем по береговой черте.

В светлом, сдвоенном круге возникли и поползли вбок квадратные плиты набережной.

Зачернели чугунные тумбы кнехтов, стальные тросы закрепленных вокруг них швартовов.

Качнулись поручни деревянных сходней, перекинутых на стенки с бортов кораблей.

Взгляд Фролова скользнул дальше — по воде рейда, гладкой, как асфальт, радужной от нефтяных разводов.

В окуляры бинокля вошли борта кораблей. Бинокль уперся в прямоугольную громаду дока посреди рейда.

«Вот так махина! — уже не в первый раз с уважением подумал Фролов. — Целый плавучий завод. Отсюда его боковые башни кажутся не очень большими, но матросы рассказывали — в них скрыта целая электростанция, освещающая док, приводящая в движение его лебедки и краны… В этих башнях расположены жилые помещении, камбуз, ремонтные мастерские. А на нижней палубе, огромной, как стадион, сразу могут ремонтироваться несколько кораблей. И размещенные по краям этой палубы, вдоль башен, две старые океанские баржи занимают на ней не очень много места…»

«Прончищев» принимал с набережной последние грузы. Матросы, выстроившись у сходней, передавали из рук в руки ящики, мешки с продуктами. Работал разгрузочный кран. Грузовики один за другим уходили в тесные портовые переулки, в сторону оттененных зеленью красных черепичных крыш.

«Скоро в море, — думал Фролов, глядя на очертания дока, — трудно себе представить, что наш „Прончищев“ впряжется в эту громадину, потянет ее за собой через два океана».

С дока слышался отдаленный грохот металла о металл, по его нижней палубе двигались фигурки матросов…

«А интересно получается в жизни. Вот где, значит, пришлось встретиться с боцманом Агеевым… Оказы вается, вместе пойдем в поход, — он на доке, я на ледоколе. Он — мичман, по-прежнему военный моряк, я — моряк ледокольного флота, гражданский теперь человек».

Вдруг стало горько, что списался с военных кораблей.

«А вот боцман Агеев ее описался. Не списались и капитан второго ранга Медведев и капитан-лейтенант Бубекин, отчаянный моряк, ходивший на „Геринга“ в торпедную атаку…»

Услышав от Жукова фамилию командира «Ревущего», сразу вспомнил об этом подвиге северных моряков.

«Но и на ледоколе интересная работа, хорошие, дружные ребята… Вот тот же Жуков — как рвется в бессрочный. Правда, мечтает о бессрочном, а иногда становится мрачным, намекает, что, если бы не сердечная причина, не ушел бы с боевых кораблей… Хороший парнишка Жуков, пожалуй, крепко сдружимся с ним в походе… А что-то сейчас делает боцман? Верно, подтягивает ребят на доке, учит своему любимому делу…»

— Перекурка, матросы, — сказал, распрямляясь, Агеев.

Сунув под мышку жестяной мегафон, он снял брезентовые рукавицы, стер пот с жесткого сурового лица. Шагая через бухты тросов и грузные извивы якорных цепей, присел на груду длинных, неструганых бревен, уложенных рядом с баржей, вдоль стены доковой металлической башни.

Матросы боцманской команды рассаживались вокруг. Одни были в рабочем платье, распахнутом на груди, другие — в потемневших от пота тельняшках. Несколько человек работали обнаженными до пояса — под закатным солнцем плечи и спины блестели, как полированная медь.

Они усаживались в теневые места, где больше чувствовалась вечерняя прохлада.

Матросы смотрели на море, на четкие очертания кораблей, опрокинутыми силуэтами отражавшихся в желтовато-зеленой воде.

На корму «Прончищева» вышла Таня Ракитина в белом халате, с ведром в руке. Ветер завивал халат вокруг ее ног, играл выбившимися из-под косынки темными завитками волос. Чайки, парившие вдали от корабля, с хриплыми криками кинулись к выплеснутым из ведра хлебным коркам.

Повернув ласковое живое лицо в сторону дока, девушка улыбнулась кому-то.

Матросы заулыбались в ответ. Мосин — мускулистый, обнаженный до пояса парень, сдернул бескозырку, взмахнул ею над коротко остриженной головой. Девушка отвернулась, легко помахивая ведром, скрылась в камбузной рубке.

— Стало быть, не мне позывные! — с шутливой грустью сказал Мосин. — Вот девушка на все руки! И буфетчица, и библиотекарь, и медсестра. Эх, не удержали мы ее, братцы, отпустили на ледокол!

Мосин снова нахлобучил бескозырку на брови.

— Тогда кому же улыбку посылала, кто счастливец, матросы?

Обвел озорными глазами лица моряков, остановил взгляд на молодом матросе Щербакове, присевшем поодаль.

— Не вам ли, товарищ колхозник, девушка весть подавала?

— Кому она весть подавала — тот про это и знает, — строго сказал Агеев. — Для вас здесь самое главное, что не вам.

Главный боцман видел, как застенчиво встрепенулся задумавшийся Щербаков. Сергей Никитич не выносил попыток поднимать на смех молодых матросов.

От понтонов палубы пахло теплым металлом и морской глубиной. От древесных стволов — сладким смолистым запахом леса. Свежий аромат ржаного, только что выпеченного хлеба тянулся из пекарни, сооруженной на палубе дока… И обожженное солнцем лицо Щербакова, сидевшего у среза бревна, подернулось задумчивой грустью.

Он положил на шершавую кору ноющие от напряжения ладони. Томительно ярко встали в воображении хвойные заросли вокруг родного колхоза, из которого уехал служить на флот.

Солнце низко висело над радужной поверхностью рейда. Чайки кружились над водой. Одна птица подхватила хлебную корку, круто взвилась вверх.

— В древних книгах писали, — сказал молодой боцман Ромашкин, — дескать, души моряков, погибших в море, переселяются в чаек. Летят эти души за кораблями в поход, тревожным криком предупреждают о шторме.

Это и я слышал, — подхватил Мосин, — потому, дескать, и убивать чаек не положено. По-дедовски выражаясь, — большой грех. — Он покосился на мичмана, набивавшего трубку. — Знаем мы эти бабушкины сказки.