Люди с оружием. Рассказы

— Вот, Прасковья Евграфовна работа у меня… Так сказать, на колхозную тему.

Старушка взглянула на полотно, и лицо ее прояснилось.

— Хорошая картина! — сказала она — Лес и поле совсем как у нас. Утро это?

Каштанов утвердительно кивнул головой.

— Только по этой дороге, — продолжала Полегаева, — у нас колхозники ездят в поле на работу, а у вас пусто, никого нет… Видно, запаздывают с уборкой-то. А пшеница клонится к земле — налита, готова. Пора убирать.

Художник насторожился:

— Значит, пора начинать уборку, говорите?

— Пора, пора, Владимир Владимирович. Только солнце пусть подсушит пшеницу: утренняя роса-то у нас обильная. Подождать надо, а потом — в самый раз.

Каштанов улыбнулся:

— Вы, Прасковья Евграфовна, в колхозе, значит, хлеборобом работаете?

— Раньше с хлебом имела дело, а теперь — птичница. В поле уже не справляюсь, так председатель перевел на птицеферму. В прошлом году медаль мне дали, за курочек-то.

Она с удовольствием начала рассказывать о колхозе. Каштанов с интересом слушал.

Оля, ученица художника, та строгая девушка, которую Прасковья Евграфовна встретила в коридоре, уже несколько раз заглядывала в мастерскую и, удивленная тем, что старушка прошла-таки к художнику и. кажется, чем-то заинтересовала его, деликатно прикрывала дверь.

— Оленька! — вдруг окликнул ее Каштанов, когда девушка вновь заглянула в дверь. — Заходите же. Что вы носик свой нам показываете в щелку. — И добавил с улыбкой: — Вот Прасковья Евграфовна тут внесла поправку. Прикройте-ка это полотно. Пусть подсохнет пшеница, тогда мы за нее возьмемся.

Каштанов зашагал по мастерской. Оля, укоризненно поглядывая на старушку, застучала каблуками по полу, отодвигая мольберт за ширму.

— Заговорила я вас, от работы отрываю. — Прасковья Евграфовна торопливо поднялась с дивана. И, словно считая вопрос с портретом окончательно решенным, спросила:

— Приходить-то когда, Владимир Владимирович?

— Что? — рассеянно спросил Каштанов.

Дельные замечания старой колхозницы о картине увлекли художника, заставили забыть обо всем.

— Говорю: когда приходить? — спокойно сказала она. — Я расскажу о Павлуше. Подробно расскажу.

Каштанов растерялся.

— Видите ли, Прасковья Евграфовна, без фотокарточки ничего не получится. Сами понимаете…

Прасковья Евграфовна испуганно поджала губы. Дрожащими руками она завернула в платок орден и письмо, прижала сверток к груди и молча направилась к двери.

Художник, чувствуя себя виноватым перед ней, быстро заговорил:

— Вы не сердитесь, Прасковья Евграфовна. Постарайтесь отыскать где-нибудь фотокарточку сына. Тогда— другое дело.

— Где же ее найдешь?.. — тяжело вздохнула Полегаева. — Видно, никто не может помочь моему горю.

— Извините, Прасковья Евграфовна, ничего не могу сделать, — оправдывался Каштанов. — Очень сожалею, сочувствую вам всей душой, но в каждом деле есть пределы, перешагнуть которые невозможно. Со слов портрета не напишешь.

Каштанов проводил ее, пожал руку, извинился еще раз и сказал на прощанье:

— Если найдете где-нибудь фотокарточку Павла, обязательно сообщите мне…

Потом Каштанов долго стоял у окна. Чувство досады, неудовлетворенности угнетало его. Художник хмурился, барабанил по стеклу пальцами.

В этот день он уже не смог продолжать работу и раньше обычного уехал домой.

На следующий день художник отправился в мастерскую с твердым решением закончить свою картину.

Надевши халат, он взял палитру, смешал краски, подсел к мольберту, но только взглянул на полотно — сразу же вспомнил Полегаеву и ее сына. Каштанов сделал несколько мазков, нахмурился и положил кисть. В памяти всплыли подробности письма адмирала к матери Павла… И вдруг ему отчетливо представилось бушующее море, корабль, охваченный пламенем, и комендор Полегаев Истекая кровью, стиснув зубы, он бьет, бьет по врагу, а за его спиной берега родины, поля и леса, село, где ждет его с победою старушка мать, город, где в ту осень, согревая дыханием озябшие пальцы, Каштанов рисовал военные плакаты…

И Каштанов вдруг почувствовал, что не имеет права отказать Прасковье Евграфовне, не может разрушить ее великую веру в искусство. Он во что бы то ни стало должен написать портрет Павла Полегаева.

Художник встал, нервно прошелся по мастерской, взглянул на часы: где же Оля?

Девушка пришла через несколько минут, весело поздоровалась.

— Опаздываете, Ольга Николаевна, — недовольно сказал Владимир Владимирович. — А я жду вас.

— Извините, Владимир Владимирович, но я всегда прихожу в это время, — возразила удивленная ученица. — Теперь буду раньше приходить.

Каштанов забарабанил пальцами по стеклу.

— Вы не запомнили, из какого она колхоза?

— Кто? — спросила ничего не понимавшая Оля.

— Прасковья Евграфовна Полегаева.

— A-а, та, что приходила насчет портрета?.. Я не спрашивала, откуда она.

— Нужно спрашивать. Вообще впредь интересуйтесь людьми.

— Хорошо, Владимир Владимирович, буду интересоваться, — ответила Оля, надув губы.

— Наведите справки о Прасковье Евграфовне, узнайте ее адрес сегодня же.

Написать портрет Павла Полегаева оказалось гораздо сложнее, чем предполагал художник. Тех скудных сведений о внешности Павла, которые он получил от Прасковьи Евграфовны, встретившись с ней в ее селе, было далеко не достаточно. Каштанов списался со штабом флота и даже разыскал адмирала, приславшего письмо матери моряка, но, кроме новых подробностей его подвига, ничего не узнал.

Тогда Владимир Владимирович навел справки и поехал в райцентр, где Павел учился, а потом работал некоторое время инструктором физкультуры и спорта в десятилетке. Директор школы выслушал Каштанова и тотчас же собрал всех учителей. Они очень хотели помочь известному художнику, но фотографии, на которой был бы заснят Полегаев, ни у кого не нашлось. Звонили в район, но и там не сохранилось личного дела Полегаева.

Извинившись перед учителями за беспокойство, Каштанов, опечаленный неудачей, простился. Директор проводил его до машины.

— Война все перетряхнула, Владимир Владимирович, — как бы оправдываясь, сказал он. — Очень трудно найти, а ведь были у нас фотографии Полегаева с учениками— целая фотовитрина о спортивной жизни школы.

Директор вдруг остановился и воскликнул:

— Да, вспомнил! У тети Поли надо спросить. Это ветеран нашей школы, уборщица, — пояснил он.

Директор куда-то заспешил и через несколько минут привел немолодую женщину в синем рабочем халате. Выслушав просьбу художника, она сказала:

— Должны быть карточки, — и, кивнув в сторону директора, добавила: — Они-то выбрасывают — мусор, мол, антипожарно, а я собираю все и храню в кладовке. Тут приходил один в медной каске, шумел: «Безобразие! Нарушаете пожарную инструкцию!» и Петр Акимович туда же. Не дала выбросить. Пойдемте.

Директор виновато улыбнулся, развел руками и вместе с Каштановым последовал за уборщицей.

По полуразвалившейся качающейся лестнице они пробрались на чердак и в полутьме уперлись в фанерную дверцу с огромным висячим замком. Тетя Поля вытащила из кармана связку ключей, тряхнула ею и ловко выхватила нужный ключ.

В тесной, слабо освещенной маленьким оконцем кладовой Каштанову и директору пришлось согнуться, чтобы не удариться о наклонный потолок.

Тетя Поля смахнула полой халата пыль с табуретки и подставила ее художнику, а директору указала на ящик с песком, установленный здесь по требованию пожарной охраны. Сама же, полусогнувшись, полезла куда-то в угол. Вскоре оттуда полетели пачки стенгазет, связки каких-то бумаг, старых изодранных плакатов, журналов.

— О-о, да у вас, тетя Поля, тут целый архив, — воскликнул поощрительно директор.

— Архив! — отозвалась тетя Поля. — То-то же. А то… «Хлам! Выбросить!»

Директор сконфуженно посмотрел на художника.

Наконец появилась уборщица, держа в руках большой сверток, перетянутый крест-накрест бечевкой. Она присела на пачку газет и развязала сверток, в котором оказались стопки пожелтевших фотографий. Тетя Поля начала перебирать их.