Рапорт из Штутгофа

К старушке подскочил молодой гестаповец, очевидно начальник всей этой банды. Издавая какие-то нечленораздельные звуки, он выхватил из кобуры револьвер и прицелился ей в голову.

«Сейчас он её убьёт», — подумал я. Но нет. Гестаповец перевернул револьвер. Его пальцы, обтянутые перчатками, обхватили ствол, а рукояткой он стал бить по рукам своей жертвы, которая изо всех сил прижалась к поручням. Дикий отчаянный крик прорезал тишину осеннего утра. Старая женщина выпустила поручни и, получив страшный удар кованым нацистским сапогом, рухнула на палубу. Её руки были залиты кровью.

«Неужели у него нет матери?» — думал я, закрыв глаза. А когда снова открыл их, я увидел, что старуху спускают на одеяле. Потом она ударилась о борт, люлька из одеяла перевернулась, и тут все увидели, что нога старой женщины от бедра до щиколотки была в гипсе. Если бы двое молодых мужчин не подхватили её и не положили на причал, несчастная упала бы в воду.

Итак, «подлинные виновники войны» высажены на берег. Теперь эти представители низшей расы будут отправлены туда, где над ними учинят суд и расправу.

У причала на железнодорожных путях стояло несколько вагонов. Как только последний еврей сошёл с судна, гестаповцы стали загонять их в два товарных вагона.

Кто-то из нас крикнул им на прощанье:

— Держитесь, друзья!

— Мы держимся. Будьте здоровы, земляки!

Если не ошибаюсь, слова эти произнёс доктор Фридигер.

6. НЕВОЛЬНИЧИЙ ЭШЕЛОН В ТРЕТЬЕМ РЕЙХЕ

Когда евреев погрузили в вагоны, настал наш черёд.

— Шагом марш! — послышалась команда, и мы нестройными колоннами двинулись к поджидавшим нас вагонам.

— Какой слабенький у вас шаг, ребята, — с издёвкой сказал начальник станции, тоже нацист в форменной одежде, который всё время стоял на причале и с явным удовольствием смотрел на эту гнусную сцену.

— Ничего. Там, куда их везут, они всему научатся, — отозвался один из гестаповцев. Оба громко захохотали.

Нас было полтораста человек, включая семерых девушек. И если евреев, которых, по нашему подсчёту, было около двухсот человек, запихнули в два товарных вагона, то мы оказались в трёх вагонах, по пятьдесят заключённых в каждом. Вот что значит разница между германцем и паршивым евреем!

Случайно я попал в один вагон с девушками. Это был вагон для перевозки скота, и большая, окованная железом раздвижная дверь была здесь единственным отверстием, если не считать двух крошечных окошек под самым потолком. В вагоне не было ни скамеек, пи соломы. Зато на полу лежал толстый слой вонючей земли, которая осталась здесь от перевозки свёклы и картофеля. Как только последнего заключённого затолкали в вагон, дверь задвинулась, и нам не удалось выгрести эту грязь.

Пятьдесят взрослых людей в маленьком вагоне для скота! Лишь тот, кто сам испытал подобное удовольствие, может представить себе, что это такое. Но нам ещё повезло. Евреев загнали минимум по сотне в каждый вагон, а среди них были и больные, и старики, и дети.

И вот началось путешествие, которое тысячи совершали до нас и тысячи — после; путешествие, не поддающееся описанию и превосходящее всё, что может измыслить самая пылкая фантазия.

Когда мы лежали в корабельном трюме, я не раз вспоминал о тех судах, на которых перевозили рабов из Африки в Америку. Высадка на берег, охота за людьми, невольничий корабль… И всё же между немецким судном и невольничьими кораблями была одна очень существенная разница. Негры-рабы представляли определённую ценность, и охотники за рабами, так же как и работорговцы, были всё-таки заинтересованы в том, чтобы их живой товар прибыл к месту назначения в возможно большей сохранности и, во всяком случае, остался живым. Что же касается нацистских эшелонов с рабами, то здесь всё обстояло как раз наоборот. Никому не было дела до того, прибудут ли рабы третьего рейха на станцию назначения живыми или мёртвыми; по сути дела нацистам было даже удобнее, если заключённый к моменту прибытия оказывался мёртвым и попадал прямо в крематорий.

Резкий толчок, вагон тронулся, и все попадали на пол. Но проехали мы только до станции Свинемюнде. Некоторые пытались выглянуть в маленькие окошки под крышей, чтобы понять, где мы находимся, но не тут-то было. Кто-то стал снаружи забивать окошки планками, оставляя лишь маленькую щёлку, шириной с палец. Потом мы услышали несколько слов, произнесённых шёпотом по-французски. Один из наших товарищей, который знал французский язык, громко сказал:

— Товарищ, сделай пошире отверстие, а не то мы задохнёмся.

— Тише, — послышалось в ответ. — Они стоят совсем рядом и не спускают с меня глаз.

— Кто ты? — спросили мы.

— Французский военнопленный. Да здравствует свобода! Да здравствует народ! Прощайте, товарищи!

Начало октября 1943 года в Северной Германии было тёплым и сухим. Это было настоящее бабье лето. Было около полудня, но в вагоне царила тьма кромешная. Скоро мы начали страдать от недостатка воздуха. Мы обливались потом, задыхались, охали и стонали. Страшно мучила жажда.

И всё-таки мы старались не падать духом. Сидеть пришлось прямо на грязном полу. Наши новые пальто, которые уже основательно истрепались в корабельном трюме, теперь приобрели совсем ужасный вид. Мы снова попытались завести какой-нибудь разговор. Больше говорили девушки: они рассказали нам о том, что им пришлось пережить после отъезда из Хорсерэда. В тюрьме Востро их разбудили рано утром и привезли к судну, стоявшему у Лангелинье. Здесь они наблюдали, как на судно сажали евреев. Одна молодая девушка прыгнула за борт н пыталась достичь берега вплавь. Однако гестаповцы догнали её на лодке и снова водворили на судно. Вероятно, поэтому они и следили за нами так внимательно, когда загоняли нас в трюм.

Некоторые пытались доказать, что они не евреи, к одну молодую чету действительно отпустили домой. Был там ещё молодой человек, — совсем не похожий на еврея; гестаповцы спросили его, верно ли, что он еврей.

— Да, я еврей, — твёрдо ответил он, спокойно взял под руку свою жену и присоединился к тем, чья судьба была уже решена.

После того как наших девушек привели на судно, их тотчас же заперли в одном из маленьких помещений на палубе; оттуда они могли наблюдать в дверную щель за дальнейшим развитием событий. Осыпая евреев ругательствами и ударами, гестаповцы погнали их куда-то вниз, а сами набросились на багаж, который пленники были вынуждены оставить на палубе. Офицеры и рядовые, как коршуны, потрошили чемоданы, узлы и свёртки. Всё мало-мальски ценное — и прежде всего золото, серебро, часы и прочее — исчезало, словно роса на солнце, под форменными шинелями, на груди у представителей расы господ. Однако одеяла, перины, подушки и простыни, которые евреи наспех связали в узлы, тоже экспроприировались гестаповцами, отпускавшими при этом грязные остроты. Даже из-за продуктов они чуть не подрались между собой. Больше всего их волновало, что кому-то достанется на разграбление больший узел, чем другому. «Общественные интересы выше личных интересов», — торжественно возвещала нацистская программа…

Вечером в помещение, где были заперты женщины, пришли два нацистских офицера. Судя по описанию, это были те самые гестаповцы, которые позднее посетили нас в трюме. Они оценивающе посмотрели на девушек, и один из них спросил:

— Вы, наверное, не привыкли спать в одиночестве? Как бы вы не соскучились ночью. Может быть, послать за кем-нибудь из ваших товарищей, чтобы вам веселее было спать? Ну как?

— Предпочитаем остаться одни, — резко ответили девушки.

— Почему? Ведь у вас «коммуна», так с чего же вы вдруг стали недотрогами? — съязвил представитель расы господ и ушёл.

После нескольких часов томительного ожидания мы наконец тронулись, и станция Свинемюнде осталась позади. Началось бесконечное путешествие по Германии. Медленно тащился наш эшелон. Мы останавливались на каждой станции. Железнодорожное оборудование было уже сильно изношено, а обслуживали железную дорогу в основном женщины. Немецкие женщины, французские женщины, голландские женщины, французские и голландские военнопленные и угнанные на принудительные работы гражданские лица. Когда поезд трогался или начинал тормозить, нам казалось, что вагоны вот-вот развалятся на куски. Мы непрерывно тряслись, ударяясь друг о друга. Становилось всё жарче. Дышать было уже совершенно нечем. Нас всё сильнее мучила жажда. На остановках из нашего вагона, как и из двух других, раздавались крики: «Воды, воды…» Но воды нам не давали.