Синие глаза (рассказы)

— Да, но в нем… — Александр смутился.

— Ну, на этих фашистов мы быстро управу найдем.

Ловко орудуя ухватом, Настя вытащила на шесток чугунки, смела веником с пода золу и, положив на раскаленные кирпичи белье, прикрыла устье печи железным листом.

Вскоре из печи донеслось легкое потрескивание. Настя улыбнулась:

— Ну, вот и капут этим фрицам. А до настоящих тоже очередь скоро дойдет.

Как бы невзначай, Александр спросил у Насти, не слышала ли она о партизанах, есть ли они где-нибудь поблизости. Настя пристально посмотрела на него, потом медленно покачала головой, ответила довольно сухо.

— Не слышно пока… А из наших мужиков кто был, все с войсками ушли. Одни старики и малолетки пооставались. Да вот трое новых в примаки прибились.

Александр не понял:

— Примаки? Это что?

— Ну вроде как ты, попали в окружение да у бабьих юбок и поприлипали…

Еще в день прихода Александра, пока тот спал, Настя сбегала к старосте, предупредила его, что у нее остановился «свой».

Петр Тимофеевич, бывший колхозный бригадир, считался человеком аккуратным, хозяйственным и нелюдимым. Видимо, это и определило выбор немцев, которые назначили его старостой. Но немцы ошиблись. Правда, когда кто-нибудь из односельчан называл Петра Тимофеевича старостой, он не возражал. Но, взяв, так сказать, власть в свои руки, «староста» с присущей ему аккуратностью и хозяйственностью помогал односельчанам саботировать все мероприятия немцев по заготовке продовольствия, укрывал окруженцев и вообще вел себя так, как и должен был вести советский человек.

Накрывая стол, Настя поучала Александра: — Если появятся немцы, ты — здешний житель, муж мой. Только-только из заключения вернулся. Ясно? Пострадал от советской власти и вот теперь, дескать, им спасибо, черт бы их побрал… Меньше цепляться будут. Староста это подтвердит. Он — человек наш, советский.

Она весело рассмеялась, заметив неподдельное удивление, которое появилось на лице Александра, когда тот увидел на столе сало, яйца, сметану, блины, мед…

— Что смотришь? Жили, слава богу, неплохо. Это для немца мы ничего, кроме картошки, не видели и не знаем.

Насте нравился этот парень. Она так и думала о нем: парень. Разве имело значение то, что она была не старше его? Дело не в годах, а в том, кто что знает. А она знала больше. В этом она была уверена: у парня ведь житейского опыта ни на грош…

Не очень беспокоил Настю приказ немцев, приклеенный на здании бывшего сельсовета. Пусть себе грозят расстрелом за укрытие переодетых красноармейцев и командиров. «Мы не из пугливых. Немцы пришли — и их прогонят. А земля русская была, люди русские были, порядки наши были — все они и останутся». Она даже ничего не сказала об этом приказе Александру. «Надо дать как следует отдохнуть человеку. А то, гляди, испугается за меня, уйдет, а слаб еще ведь. Парень, вроде бы, неплохой. Такому всегда следует помочь, выручить из беды. Да так и самой лучше — не одна в избе. А как тяжело и страшно было остаться в такое страшное время одной с маленьким ребенком в пустой избе».

Александр охотно рассказывал о себе, о своей жизни. Говорил об институте, в котором прозанимался немногим более двух месяцев — зимой тридцать девятого года он, как и многие юноши, окончившие десятилетку, был призван на действительную службу в Красную Армию; об артиллерийском училище в одном из среднерусских городов, откуда был досрочно выпущен и отправлен на фронт; о том, что успел увидеть и передумать на фронте.

— Никто из нас, конечно, и думать не мог, что так получится, что немцы к самой Москве подойдут. Но все равно, что бы ни было и как бы ни было — мы победим. Не может наш народ войну проиграть. Слишком дорого ему стоило то, чего он достиг.

Настя больше молчала, слушала, да подвигала ему то картофельную запеканку, то отварное мясо, то соленые грузди. И он ел! Ел, пока не почувствовал, что сыт до отвала. И за горячими блинами со сметаной, аппетитной глазуньей с салом, холодным молоком и душистым медом не видел он, как, не сводя глаз, присматривалась к нему гостеприимная хозяйка. Уж больно хотелось знать Насте, что за человек попал к ней в дом.

Будь Александр несколько повнимательней, быть может, не ускользнуло бы от его взгляда, как после ужина Настя чуть-чуть замешкалась, прежде чем разбирать постель. Но он был счастлив, а счастливые редко обращают внимание на то, что происходит вокруг.

Настя постелила Александру на лавке, и уже одного вида простыни было достаточно, чтобы позабыть обо всем на свете. Он горячо поблагодарил хозяйку, пожелал ей спокойной ночи, приятных снов и тотчас же заснул. Настя же долго ворочалась на широкой кровати. То ли перина казалась слишком мягкой, то ли в комнате было жарко и душно, то ли какие-то думы не давали покоя. Кто знает… Только долго не спалось молодой женщине…

Проснувшись, Александр увидел Настю. На ней был полушубок, голова обмотана платком. В руках женщина держала топор.

— Уж не меня ли прикончить собралась? — шутливо спросил Александр, а сам подумал: красива, ничего не скажешь.

— Дров наколоть надо. А ты отдыхай. Вернусь — завтракать будем. — Она вышла, плотно притворив дверь.

Александр повернулся к окну. Ветер гнал по улице мелкий сухой снег, раздраженно дергал ставню, тоскливо завывал под крышей.

Не спеша одевшись, Александр вышел во двор. Настя, разрумянившаяся, свежая, колола дрова. Не говоря ни слова, он взял у нее из рук топор. Было приятно почувствовать, что в руках есть сила: подмерзшие березовые чурки с легким треском раскалывались пополам от одного удара. Настя ушла в избу и вскоре позвала завтракать.

Короткий зимний день прошел совсем незаметно. Александр помог Насте вырыть в стайке яму и закопать сундук с вещами, вдвоем с хозяйкой напилил дров, наносил из колодца воды в объемистую кадушку. Как все-таки хорошо, когда человеку есть чем заняться, есть что делать, есть к чему приложить руки.

У Насти за этот день побывало несколько женщин. Забежав на минутку перекинуться парой слов, они тем не менее не спешили уходить, и то и дело, как бы невзначай, бросали взгляды в сторону Александра: ничего не поделаешь — извечное женское любопытство. Одна из соседок, смуглая и чернобровая, в ярком цветастом платке, провела в избе более часа. Она без умолку тараторила, томно щурила блестящие карие глаза, нет-нет вставала с табурета и не спеша прохаживалась по комнате: видно, хорошо знала цену своей ладной фигуре. В конце концов почувствовав, что Александр остается равнодушен к ее прелестям, она попрощалась и ушла. Ее откровенное заигрывание не тронуло Александра. Но он не удержался, чтобы не заметить вслед:

— Хороша, краля…

— Зря ты на нее. Девка она неплохая. Разве что привыкла парням головы кружить — они-то за ней, бывало, хвостом. — Настя вздохнула, вспомнив доброе мирное время. — Впрочем, она и сама не прочь любовь закрутить. Но это ее личное дело: каждый живет своим разумом.

После обеда Настя ушла. Александр ходил из угла в угол, жадно курил, — Настя где-то раздобыла самосада, — а когда в люльке слышался плач, осторожно брал на руки ребенка и неумело баюкал.

Не верилось, что это он — голодный, усталый, продрогший, совсем недавно, крадучись, шел по неприветливым лесам, ожидая на каждом шагу встретить врагов и тогда…

Нет, ничего не может быть страшнее, чем думать о том, что никто и никогда не узнает о твоей смерти. Никто не будет знать твоего имени, а кто знает его и кому ты дорог — никогда не найдет твоей могилы. Погибнуть в бою — это совсем другое дело.

Вокруг — товарищи, свои. Они похоронят тебя, на могильный холмик положат каску. В тесной накуренной землянке или в сыром окопе напишут родным и близким, как ты погиб, выпьют свои солдатские сто граммов за твою добрую память. Но погибнуть без имени, не видя около себя ни одного близкого лица, — тяжело и страшно.

Вечером Александр долго стоял на крыльце. Пронизывающий до костей ветер гнал колючий снег, надрывно стонал, запутавшись в сетях изгородей. Сразу за огородами шумел темный лес. Вокруг были враги — немцы. А он так измучен, так устал, каждая частица его тела жаждет отдыха и тепла. И Александр остался еще на одну ночь. И еще на одну. Но не один раз за это время выходил он на крыльцо, хмуро и пристально всматривался на темнеющую за белым покровом полосу леса. Лес монотонно шумел — неприветливый, суровый, чужой. И нельзя было разобрать: упрек ли в этом шуме, негодование или, быть может, насмешка. Кто знает? Лес шумел. И, нервно хлопая дверью, Александр возвращался в избу.