Обретение Родины

— Бросайте оружие! Руки вверх!

Гонведы побросали в снег винтовки. Только Пастор продолжал сжимать в руках свой карабин.

— Брось оружие! Стрелять буду!

Кишбер вырвал у Дюлы карабин и отшвырнул его в сторону.

— Руки вверх!

Пастор медленно поднял руки.

— Значит, в плену… — глухо проговорил он.

— Нет, на свободе! — воскликнул Шебештьен. Советский танк остановился почти рядом с гонведами.

Два бойца в полушубках спрыгнули с брони.

3. Давыдовка

В начальный период второй мировой войны простая шутка звучала порой не менее грустно, чем жалоба, а случалось, и куда тоскливее. Именно в те времена родилось крылатое выражение: «Село Давыдовка — место историческое, там выяснилось, что Геббельс не всегда врет».

На первый взгляд острота могла показаться бессмысленной: к Давыдовке Геббельс имел не больше отношения, чем все его речи — к правдивости. Но если разобраться в той кажущейся бессмыслице поглубже, придется признать, что автор ее был отнюдь не дурак. В большинстве случаев за народными шутками-прибаутками кроется очень большой и серьезный смысл.

Обширное село Давыдовка раскинулось на левом берегу Дона. Оно было расположено в пяти-шести километрах от реки и в семи километрах к северо-востоку от села Урыво-Покровского, оказавшегося в самой южной точке донской петли, которая стала для мадьяр «петлей смерти». Когда в июле 1942 года донскую петлю заняла 2-я венгерская армия, одна из ее легких стрелковых дивизий вместе с приданными ей отрядом немецкой кавалерии и артиллерийским подразделением переправилась через Дон и захватила Давыдовку.

Геббельс, как известно, всюду трубил, что в Советском Союзе церкви превращены в конюшни. Именно так произошло в Давыдовке: немецкая кавалерия действительно использовала местную церковь для своих лошадей, устроив в ней конюшню, и тем подтвердила слова Геббельса. Но того, что последовало здесь дальше, Геббельс уже предусмотреть не мог.

А произошло вот что: сперва немецкие кавалеристы сделали из церкви конюшню, затем нагрянувшие русские партизаны перебили в ней всех гитлеровцев. 12 августа 1942 года с наступлением темноты один из полков Красной Армии вклинился между Давыдовкой и Урывом, отрезав венгров и немцев от Дона. Несколькими часами позже в Давыдовку ворвались партизаны.

С 13 августа 1942 года по 13 января 1943 года в Давыдовке, насчитывавшей в это время около десяти тысяч жителей, стоял штаб одной из гвардейских советских дивизий. Ее подразделения удерживали южный участок «петли смерти», иными словами, те самые шесть с половиной километров фронта, которые проходили от Урыва до Троицкого леса. За неполные шесть месяцев на этом фронтовом отрезке нашли свою гибель около тридцати тысяч венгерских солдат, а в ночь прорыва в течение всего шести часов их здесь полегло больше девяти тысяч.

Уже на другой день после прорыва фронта дислоцированный в Давыдовке штаб советской дивизии встал на колеса и в течение месяца непрестанно менял место своего расположения, дальше и дальше продвигаясь на запад.

В начале февраля 1943 года штаб уже находился в городе Новый Оскол.

Давыдовка превратилась теперь в сборный и пересыльный пункт для военнопленных, в первую очередь для мадьяр. Они чрезвычайно боялись русских, хотя, говоря по правде, скорее русские имели немалые основания опасаться венгров: среди военнопленных свирепствовал тиф, а многие занесли с собой и дизентерию. С этими эпидемиями еще предстояла борьба.

Приказом командования Красной Армии с переднего края были отозваны многие врачи и санитары и направлены в Давыдовку для проведения там противоэпидемических мер. Труд врачей и санитаров сильно усложнило то обстоятельство, что военнопленные испытывали ужас перед каким бы то ни было лечением. Гонведы до того наслушались всяких чудовищных россказней про русских, что теперь, когда делались попытки избавить их от болезней, пугливо отворачивались от лекарств. В любом лекарстве чудилась отрава. Стоило врачу или санитару приблизиться к какому-нибудь гонведу с лекарством, а то и просто с градусником, как воображение больного рисовало ему, что вот уже пробил и его час, что сейчас начнут заживо сдирать с него шкуру.

Положение советского командования на Воронежском фронте было не из легких. Десять дней бушевал снежный ураган, который занес все дороги. Обеспечить боеприпасами и продовольствием советские части, преследующие врага, было чрезвычайно трудно. А задача снабжения продовольствием военнопленных, бесконечными вереницами двигавшихся по заснеженным, еле проходимым дорогам навстречу наступающим советским войскам, казалась почти неодолимой.

Между тем упрямое сопротивление, оказываемое больными гонведами работе врачей, привело к тому, что эпидемия тифа не только не затухала, но грозила разрастись еще больше. Тогда командование Воронежского фронта разослало указание отозвать с передовой советских солдат и офицеров, венгров по национальности. Они должны были убедить пленных мадьяр, что лекарства — это отнюдь не яд, что русские хотят их спасти, а не отправить на тот свет.

Бойцов-венгров в Красной Армии было не так уж много, но все же были. Одни из них — сыны и дочери попавших в русский плен и осевших на русской земле венгерских солдат первой мировой войны — хоть и значились по анкетам венграми, хотя и умели говорить по-мадьярски, но о самой Венгрии и коренном ее населении мало что знали. Венгрия была для них далекой страной, где жили неведомые им люди. Они знали этот край лишь по воспоминаниям отцов. Да и сами-то отцы помнили родную страну только времен императора Франца-Иосифа.

Однако большинство советских бойцов-венгров составляли дети участников венгерской революции 1919 года, вынужденных после ее поражения уйти в эмиграцию. Среди людей этого поколения продолжали жить боевые традиции венгерской коммуны.

Первым с фронта прибыл в Давыдовку лейтенант Йожеф Тот, двадцатидевятилетний парень, черноволосый и смуглый, с карими глазами. Он был родом из-под Дебрецена, из батрацкой семьи, а университет окончил в Москве. Отец его не испытал ни плена, ни политэмиграции. Он погиб на итальянском фронте в 1916 году, в сражении при реке Изонцо. Мать Йожки в 1918 году вышла замуж вторично, за русского рабочего, отбывавшего плен в Дебрецене. В конце концов Йожка вместе с матерью и отчимом очутился в Москве. С семнадцати до двадцати двух лет он работал на заводе «Серп и молот», а последние четыре года перед войной провел в университете, готовясь стать преподавателем истории. Прямо с университетской скамьи он и попал на фронт.

Молодой лейтенант проделал весь путь отступления от Смоленска до Москвы. В битве под Москвой он четырежды участвовал в штыковой атаке, был ранен и награжден, лежал в госпитале, а по выздоровлении был направлен на Воронежский фронт. Командуя взводом, Йожеф Тот четыре месяца пробыл со своей частью в тычихинских лесах, на северном участке «петли смерти», затем его откомандировали в Урыво-Покровское батальонным политруком.

Перед наступлением Йожеф три ночи подряд, от заката до рассвета, сидел на передовой и, выполняя приказ командования, повторял в громкоговоритель обращение Красной Армии к венгерским солдатам:

— Сдавайтесь или возвращайтесь домой! Не погибайте ради Гитлера и Хорти! Ваши жизни еще понадобятся венгерскому народу!

Лейтенант Тот относился к этой своей работе вдохновенно и говорил убедительно. Он свято верил, что советское обращение спасет жизнь множеству венгров.

Артиллерия противника часами неутомимо нащупывала громкоговоритель. Однажды светлой январской ночью снаряд разорвался как раз на том сугробе, за которым лежал Йожеф Тот. Лейтенанта завалило тяжелым пластом снега. С трудом выбравшись из-под него, он невольно дополнил обращение, которое знал наизусть:

— Гонведы! Вы хотите заставить меня замолчать, но знайте: вы стреляете в самих себя! Каждый ваш выстрел направлен против вас, против Венгрии!