Среди погибших не значатся. Подступы к «Неприступному». Made in.

– Вполне полагаюсь в этом на вас, – признательно улыбается доктор Штрейт. – Учтите только, что завтра приедет к нам комиссия военных инженеров. Возможно, будут и представители эсэс, сведущие в вопросах минных заграждений. Рановато? Да, конечно, рановато! Но что поделаешь – капитан Фогт поторопился доложить начальству об этом эксперименте.

На другой день действительно приезжает комиссия, состоящая из полковника инженерной службы и трех эсэсовцев, один из которых штандартенфюрер, что соответствует чину полковника. Но и в их присутствии повторяется почти то же самое. Теперь, правда, взрывается больше мин, но, как и вчера, главным образом лишь в результате прямых попаданий.

Догадаться, что штандартенфюрер остался очень недоволен результатом легкомысленно разрекламированного Фогтом эксперимента, не составляет большого труда. Он приказывает Фогту отправить советских офицеров в бараки, а капитану и доктору Штрейту устраивает обстоятельный разнос.

– Что же это такое, черт вас побери?! – кричит он, нервно прохаживаясь перед стоящими по стойке «смирно» Фогтом и Штрейтом. – Да ведь эти русские офицеры просто дурачат вас! И вообще, гауптштурмфюрер Фогт, мы давно уже собирались прекратить вашу экстравагантную деятельность. Выдумываете тут разные фокусы, чтобы от фронта увильнуть. Даю вам сроку еще десять дней, и если за это время вы не осуществите того, что так опрометчиво обещали в своем донесении генерал–полковнику Цодеру, я немедленно возвращу вас на прежнюю должность командира саперной роты танковой дивизии «Мертвая голова»… А с вами, – обращается он к дрожащему от страха доктору Штрейту, – будет у меня разговор особый.

НОЧНАЯ ТРЕВОГА

Военнопленные сидят в это время в своих блоках, куда загнал их унтер–фельдфебель Крауз.

– Представляю себе, какой разнос учиняет сейчас Фогту его начальство, – усмехается майор Горностаев.

– Не злорадствуйте, – мрачно замечает Нефедов. – Не позже как через полчаса мы испытаем все это на собственных шкурах, и в гораздо худшем варианте.

Через сорок минут в лагере действительно появляется капитан Фогт и приказывает унтер–фельдфебелю Краузу выстроить всех на аппельплацу.

– Мютцен аб! – командует Крауз.

Военнопленные мгновенно обнажают головы. Они слишком хорошо знают эту команду, хотя давно уже не слышали ее. Их примеру следуют и Бурсов с Огинским.

Капитан Фогт некоторое время прогуливается перед их строем своей обычной пружинистой походкой. Внешне он совершенно спокоен.

– Я имейт вам сказать вот что, – четко выговаривая каждое слово, произносит он наконец. – С завтрашний день вы все должен показать образец высокой производительность. Это значит, что все надо сделайт два раза быстрее, два раза больше, два раза лютче. Вы думайт, почему я давайт вам корошо кушайт? Я показывайт вас в списках два раза больше. Это вам есть понятно? Тогда должен быть понятно мой требований – два раза больше работа! С завтрашний день все надо делайт бегом! Это есть все! Разойдись.

Все мгновенно разбегаются, один только Огинский все еще стоит на своем месте в задумчивости. К нему тотчас же подбегает унтер–фельдфебель.

– Вонючий швайн! – яростно рычит он, замахиваясь на майора кулаком.

– Посмей только, скотина! – решительно шагает в его сторону Огинский.

На шум их голосов оборачивается не успевший далеко отойти Фогт. Он сразу же соображает, в чем дело, и раздраженно кричит унтер–фельдфебелю:

– Опять вы за свое, Крауз! Сколько раз я вам говорил: не сметь!

– Яво–оль! – недовольно бурчит Крауз.

…Спать в эту ночь все ложатся мрачными, неразговорчивыми. Молчит и Огинский, но, успокоившись немного, спрашивает Бурсова:

– Осуждаете меня?

– Смертельного врага вы теперь себе нажили, Евгений Александрович, – не отвечая на его вопрос, с тяжелым вздохом произносит Бурсов.

– Но не мог же я ему позволить…

– Не могли, – спокойно соглашается с ним Бурсов. – Я и не обвиняю вас. Я тоже не смог бы. А говорю вам об этом к тому, чтобы вы были настороже. Какую–нибудь гадость он вам непременно подстроит, поверьте моему слову.

Засыпают они поздно, хотя и не разговаривают больше. Но спят недолго. Просыпаются от выстрелов. Они слышатся где–то в стороне станции. Бурсов пытается выйти из барака, но Нефедов останавливает его:

– Там, на вышках, все пулеметы наведены на наш барак, товарищ подполковник. Эсэсовцы никому не разрешат выйти отсюда. А стрельба ночью уже не в первый раз. Думаю, что это партизаны напали на станцию.

– Поблизости, значит, есть партизаны?

– Да, в лесу за станцией.

– А от нас до станции сколько?

– Не менее шести километров.

Стрельба длится около получаса. Все это время территорию лагеря полосуют прожектора. Потом все стихает. А еще через четверть часа раздается страшный взрыв, от которого даже здесь, в лагере, вздрагивает земля и дребезжат стекла в окнах. Сразу становится светло.

– Похоже, что партизаны эшелон с бензином взорвали! – возбужденно шепчет Нефедов.

Стрельба возобновляется с еще большим ожесточением. А за дверями барака слышатся резкие слова команды на немецком языке.

– Наверно, капитан Фогт решил вести своих эсэсовцев на подмогу станционному гарнизону, – решает Нефедов. – Вот подходящее время для побега, если бы только были мы к этому готовы.

И снова два сильных взрыва, следующие почти сразу же один за другим.

– Ну да, конечно, это взрываются цистерны с бензином! – уже не сомневается более Нефедов.

В окнах, обращенных в сторону станции, полыхает такое зарево, что внутри барака можно разглядеть уже не только фигуры сидящих на нарах военнопленных, но и встревоженное выражение их лиц.

– А знаете, в честь чего этот партизанский салют? – спрашивает вдруг молчавший все это время Горностаев.

Все сразу же поворачиваются к нему, торопят:

– Да не тяните вы, ради бога!

– Советские войска приостановили наступление немцев на Курской дуге. Мало того, сами перешли в контрнаступление! Вчера был взят Орел. Сегодня Белгород.

Никто не спрашивает Горностаева, откуда ему это известно. Конечно же, это сообщило английское радио, передачи которого он слушает по распоряжению капитана Фогта.

– А почему вы не рассказали нам этого раньше?

– Страшно было…

– За кого? За Гитлера?

– За себя? За всех нас!.. Теперь уже всё… Хребет Гитлеру окончательно сломлен. И без нас… Страшно ведь подумать, если спросят, а где же мы были? И не это, может быть, а что не предпринимаем ничего…

– Ну, это смотря кто, – протестует Нефедов. – Не надо так за всех…

– Да я и не за всех. В основном – за себя. Вы–то замышляете, наверно, что–то, шепчетесь тут о чем–то. А меня сторонитесь… Я сам, конечно, виноват. Сам поставил себя в такое положение. А теперь уже поздно…

– Что – поздно? – не понимает его Бурсов.

– Теперь, когда ясен исход войны, по–разному ведь можно это истолковать… Так что вы уж без меня…

– Да что вы, черт вас побери! – взрывается Бурсов. – Интеллигентика какого–то изображаете. Противно слушать! Да и что мы замышляем, о чем шепчемся? Вот майор Нефедов твердо мне сказал, что, если понадобится, можно на него рассчитывать. А остальные тоже ведь молчат. И хочется и колется, наверное… Я догадываюсь, конечно, что вы пакостите им тут понемножку. Мне известно, какие вы им мины делаете. А надо бы совсем не делать. Надо…

– Надо уходить отсюда… Бежать! – решительно заканчивает за него Нефедов.

– Да, бежать! – подтверждает Бурсов. – Среди погибших мы ведь не значимся. Надо, значит, числить себя среди сражающихся. И кто готов на это, тому моя рука!

Первым протягивает ему руку Нефедов. Его примеру следуют все остальные. А за стенами барака все еще гремят выстрелы и рвутся цистерны с бензином. Хотя подслушать их разговор в таком шуме почти невозможно, Бурсов все же приказывает Нефедову осторожно выглянуть за дверь.

Майор возвращается спустя несколько минут. Докладывает, что у дверей барака никого нет. А часовые центральных ворот на своих местах.