Комиссар госбезопасности

— Поздно почувствовал… — нахмурился Ярунчиков. Он посмотрел на часы. — Что-то Грачева нет, звонил, сказал — выезжает… Ох как нужен выход на радиста!

…Мирон Петрович Грачев в это время подъезжал из Бровцов к Киеву, дремотно поглядывая на дорогу. Ему чуток нездоровилось, побаливала голова, без конца чихал, перестав уже клясть бестолковую ночь — продрог в сырой рощице близ села Яблоневка, в котором остановился Хопек. Это километрах в пятнадцати от Бровцов. Чуть ли не до рассвета проторчал гулена чех у вдовой хохлушки и преспокойно вернулся домой досыпать. Мотоцикл оставил во дворе, в дом ничего не заносил.

И все-таки большого огорчения после безрезультатной ночи Грачев не испытывал. Данные о том, что Хопек лишь в последнее время поздними вечерами стал исчезать из дома, соответствовали подозрениям чекистов и начинали подтверждаться. Ну а интимная связь с женщиной могла служить для него всего лишь прикрытием. Не пропустил Грачев и такую важную деталь, как выход радиста на связь из участка, который находился как раз в створе между Бровцами и Яблоневкой.

«Да-а, выйди он ночью на связь, прищучили бы стукача, — думалось Мирону Петровичу. — Но ничего, мы тоже провели что-то вроде генеральной репетиции, наладили четкую свою связь. Не думали только, что до утра промаринует на холоде…» Он громко чихнул раз, другой, чертыхнулся, потирая переносицу.

До особого отдела оставался один поворот — налево. А если повернуть направо — там дом Грачева. Мирон Петрович всматривался в спокойные, свежие лица прохожих и ухмыльнулся своей мысли: «Живут же люди…»

Глава 4

Редкий день в вечерние часы Михеев не посещал один из своих отделов. Без начальства он не скучал — виделся при ежедневных докладах, а к оперативным работникам заходил поочередно то к одному, то к другому, расспрашивал о конкретных делах, интересовался житейскими — потому-то за короткий срок довольно прилично узнал своих подчиненных по центральному аппарату. После каждой из таких встреч в его блокноте появлялась запись-памятка.

Записки эти были самыми разнообразными, вроде таких вот:

Недавний разговор Михеева с Пригодой о роли чекиста во фронтовой обстановке возник не сам по себе, а был результатом нескольких бесед Анатолия Николаевича с сотрудниками управления, которым довелось участвовать в боях. Сказывалась армейская, строевая закваска Михеева, он на лету схватывал смысл услышанного. Немалую пользу сыграла и учеба в военно-инженерной академии. Напряженная политическая обстановка, явные военные приготовления гитлеровской Германии возле наших границ вынуждали его думать и о работе особых отделов в случае развязывания войны.

Михееву вспоминался случай, происшедший со старшим оперуполномоченным Плесцовым, очень уж созвучный его сегодняшним заботам. Анатолий Николаевич не только уважал старшего лейтенанта госбезопасности Плесцова за героизм, проявленный в боях у озера Хасан, но искренне симпатизировал этому умному, интеллигентному человеку.

В недавнем прошлом политработник, Плесцов хорошо знал армейскую жизнь, любил и умел работать с людьми. При этом он старался осмыслить многие насущные проблемы, посылал в армейскую газету статьи и очерки. Когда Плесцову предложили работать в органах госбезопасности, он не без удивления, но и не колеблясь, согласился. Его направили в особый отдел Дальневосточной армии. Работа в армейской контрразведке оказалась сложной, но увлекательной и творческой: она оправдала надежды Ивана Михайловича; только, правда, поначалу начальник отдела указывал Плесцову на то, что он иногда забывается, превращаясь из особиста в лектора-пропагандиста.

— Я был и остался политработником, — убежденно заявлял Плесцов.

— Разумеется, — соглашался с ним начальник отдела. — Но вы теперь контрразведчик, а не пропагандист. Для пропаганды и агитации у нас в армии достаточно опытных кадров.

— Ко мне же обращаются с вопросами, и я обязан дать исчерпывающий ответ, — не возражал, а объяснял Плесцов и удивлялся: — Как же иначе-то с людьми? Без них я на отшибе окажусь. Наша сила в живом общении, а не в молчании. Так я мыслю свою задачу, в совокупности со страстностью, непримиримостью.

— Но для этого вовсе не обязательно читать лекции, — не отступал начальник. — Не забывайте о своих основных обязанностях.

Плесцов не забывал, однако выговор заработал…

Это произошло августовским утром 1938 года во время отражения японского нападения у озера Хасан. В тяжелом бою возле сопки Заозерной оперуполномоченный Плесцов поднял в контратаку стрелковую роту — командир ее погиб — и отогнал японцев на их прежние позиции. Однако случилось так, что враг расчленил фланги и Плесцов с бойцами оказался в окружении. Он приказал занять круговую оборону на сопке. Бились весь день. Несли потери. Кончились патроны. Плесцов мотался с одного места на другое: тут стрелял из замолчавшего пулемета, там бросался в атаку с группой красноармейцев, чтобы сбить вплотную подобравшихся самураев, а отогнав их, успел с бойцами подобрать брошенный вражеский пулемет и коробки с патронами, крайне выручившие их потом. И всюду Плесцов подбадривал бойцов, находил шутку: «Что такое самурай? Это значит хочет сам в рай. Помочь ему надо».

Трудно сказать, чем бы закончилась для остатков роты схватка в окружении, если бы к вечеру не подоспели свои. Японцы отступили.

Начальник особого отдела посчитал, что Плесцов полез не в свои сани, попал в окружение и вполне мог очутиться в плену. Последнее особенно возмущало его. Ранение Плесцова в бою смягчило наказание, которое начальнику отдела вскоре пришлось отменить: командование Дальневосточной армии представило оперуполномоченного Плесцова к правительственной награде, и ему был вручен орден боевого Красного Знамени.

Михеев узнал эту историю недавно, знакомясь с Плесцовым, прибывшим из высшей школы НКВД. Прочитав личное дело Плесцова, Михеев одобрил и стиль его работы, и похвальную храбрость в бою. Но при этом все же заметил: «Однако забывать о своем основном назначении ни при каких обстоятельствах нельзя. В этом ваш бывший начальник отдела прав».

Нынче Михееву снова захотелось повидать Плесцова. В прошлый раз им не удалось поговорить как следует, и теперь Михеев чувствовал потребность завершить разговор. Да и надо было узнать, как обстоят дела с занятиями по боевой подготовке сотрудников управления, проследить за которыми он поручил лично Ивану Михайловичу.

— Посещаемость стопроцентная, за исключением больных, командированных и занятых неотложными делами с разрешения руководства, — доложил Плесцов.

— Дайте-ка мне списочек этих освобожденных от занятий. Кстати, что у нас запланировано на понедельник?

— Утром два часа обзорная лекция по Боевому уставу пехоты — часть вторая, — ответил Плесцов. — На следующей неделе — продолжение. Читает преподаватель тактики…

— Почему, однако, по второй части, а не по первой? — недоуменно спросил Михеев.

— Все-таки нам не очень удобно… — замялся Плесцов.

— Ах вот в чем дело, — догадался Михеев. — Шпалы в петлицах не позволяют изучать обязанности бойца, тонкости тактики взвода и роты, масштаб мелковат. Нам, значит, подавай посолиднее: полк, дивизию!

— Тут я оплошал, — честно признался Плесцов. — Преподаватель, видимо, так и решил, как вы сказали. А я не стал возражать.

— Передайте мои слова про то, что чекистам не помешает и первая часть устава, не всем приходилось командовать взводом и ротой.

— Хорошо, я поправлю положение.

— Запланируйте и мою лекцию «Оборонительные сооружения». Меня ведь после академии рекомендовали начальником инженерной службы дивизии, — уважительно к должности сообщил Михеев и задумчиво, словно для самого себя, заключил: — Я ничего не забыл.