Ласточка-звездочка

Должно быть, отцу из его далека было видно что-то такое, во что здесь, в городе, и поверить невозможно.

Отец считает его способным на пылкий, безрассудный поступок. А каков Сергей на самом деле?

Сам себе он давно задает этот вопрос — и каждый раз все с большим беспокойством. Ведь он совсем недавно струсил в ковше и утонул бы от одного страха, если бы не Гришка Кудюков.

— Ребята! — крикнул Толька Шкет, вбегая на спортивную площадку. — Вы здесь?

Никто не цыкнул на Шкета, не оборвал его: «Чего орешь? Знаешь же, где мы!» Мальчишки, сидевшие в темноте на скамейке, скрытой в виноградных листьях, понимали — Шкету, не так давно принятому в братство, лестно кричать уравнивающее «ребята» шестнадцатилетним Сагесе и Гарику Лучину, пятнадцатилетнему Сявону, четырнадцатилетним Хомику и Сергею.

— Ребята! — крикнул Толька. — У нашей подворотни стоит Рыжий и еще другой из дома-гиганта, тот, что ходит в майке с буревестником.

Парень в майке с буревестником и Рыжий из дома-гиганта (гигантеры) в подворотне — по довоенным нормам неслыханная дерзость. Но никто не поднялся навстречу яростно дышавшему Шкету.

— Ну, чего орешь? — увещевающе сказал Сагеса. — Подворотня казенная. Кто хочет, тот стоит.

Гарик разъяснил отечески:

— Мы же ее не закупили, да? Ну и пусть себе стоят.

— Постоят, постоят и уйдут, — длинно сплюнул Сявон.

Рассудительность и миролюбие Гарика Лучина Толику были давно известны. Гайчи много раз выручал Шкета, когда тот добивался права на новое прозвище и часто, на радость Сявону и другим агрессивным мальчишкам, попадал впросак. Сагеса, которого давно тянуло оставить школу и поступить слесарем на завод или лучше в университетскую механическую лабораторию, постепенно отдалялся от дворовых забот. Но Сявон! Человек, завоевавший себе славу яростной неуступчивостью во всех вопросах чести! Тут Толька чего-то не понимал. Он затих… Ребята продолжали неторопливо беседовать.

— Вчера, — тянул свою любимую линию Сагеса, — говорил с мастером механических мастерских «Мореходки». «Иди, — говорит, — к нам. Рабочие руки знаешь как нужны!» — Сагеса посмотрел на свои руки. Они и впрямь были у него рабочими, с тяжелыми, мясистыми ладонями, с сухой, потрескавшейся от постоянного промывания керосином и маслом кожей. Руки эти давно придавали Сагесе не свойственную мальчишкам солидность. Он сам это чувствовал и «пристраивался» к своим рукам: ходил, сутулясь по-мастеровому, и даже лицом темнел, будто и его постоянно промывал керосином и маслом. — А может, в армию податься? — продолжал Сагеса. — Прибавить себе лет и податься? Гарик, по внешнему виду мне уже можно дать восемнадцать?

— Метрику спросят, — уклонился Гайчи.

Сагеса вздохнул, а Сергей рассказал недавно вычитанную историю времен гражданской войны о пацане-разведчике.

Но гражданская война энтузиазма не вызвала.

— То было одно, — сказал Сагеса, — а теперь другое. Теперь на «алала» никого не возьмешь. Теперь техника, машины, моторы.

Это было очень умно сказано, и ребята некоторое время помолчали.

У них теперь было много самостоятельности (отцы в армии), гораздо больше, чем они могли поднять. И выглядеть они старались по-взрослому. Хулиганству была объявлена война. Выругавшемуся назначался штраф. Правда, штрафы обычно не взимались — к концу дня проругивались слишком многие.

— В армию еще рано, — сказал Гарик, — можно в ополчение. У тетки на фабрике организуется ополчение. Я запишусь.

Гарик запишется. Это ясно. Бывают такие люди, которым с самого детства все удается: умные родители, свой собственный прекрасный характер, уважение товарищей. Другие всю жизнь из кожи лезут, чтобы добиться хотя бы крошечной части того, что этим счастливцам достается без всякого напряжения. А счастливцы и не подозревают, что тут надо напрягаться. Полное взаимопонимание с родителями — естественно! Уважение товарищей — а как же иначе?

У Гарика редкая, даже редчайшая примета: у него разные глаза. Один — коричневый, с нормальным, круглым зрачком, а второй — светло-зеленый, с узким, кошачьим. Другому с таким кошачьим глазом проходу бы не дали, а Гарика не то что не дразнили — никто у него ни разу не спросил, что это и почему. И ведь нет у Гайчи, не чувствуется всегдашней готовности Сявона оскорбиться, посчитать обидчиком человека, косо посмотревшего. И лихости нет. В прошлом году он вместе с Сявоном начал заниматься боксом, месяц проходил — бросил: «Несерьезно!»

Сергей влюблен в Гайчи. Влюблен скромно и почтительно, он чувствует разницу в возрасте и способностях.

И не только Сергей влюблен в Гайчи. Гарик не ищет популярности, не стремится главенствовать, к неписаной, но довольно прочной дворовой иерархии он абсолютно равнодушен. Но Двор сам выдвигает его. В семье Лучиных сложнейшая и болезненная для большинства ребят проблема «дом — Двор» решена на самой демократической основе. Родители уважают интересы Гарика, Гарик уважает интересы родителей. И мягкий свет этой мудрой сдержанности и взаимного понимания отмечен и оценен всем Двором.

Ивану Лукичу, старому железнодорожнику, мальчишки доверяли самые щепетильные свои тайны, к нему иногда обращались за защитой от собственных родителей. Иван Лукич брался за эти поручения и умело, не растревожив родительского самолюбия, выполнял их. Особенно часто ему приходилось посредничать между вспыльчивым Сявоном и его вспыльчивым отцом. Спортивная площадка, трапеция, турник, коробка с песком для прыжков появились во дворе после того, как Ивану Лукичу удалось убедить большинство взрослого населения дома, что «дети есть дети».

…В темное небо, погасив свет звезд, вдруг молчаливо уперлись голубые столбы прожекторов, пошарили каждый по своему участку потолка, а потом сошлись в одной точке, во что-то пристально всматриваясь. Ничего не увидели, разлетелись и погасли. Их молчаливая, напряженная работа вызвала тревогу. Ребята минуту ожидали: может, донесется какой-нибудь звук, может, опять зажгутся прожектора…

Сергей сказал:

— Прожектором можно сбить самолет, я читал. Умелый прожекторист так ослепит летчика, что тот в землю врежется.

— Жди, когда врежется, — сказал Сагеса.

— Видели уже, — сказал Сявон.

— Нет, почему же? — сказал Гарик. — По теории вероятности это вполне возможно.

— Это что за теория вероятности? — осторожно спросил Сявон.

Года полтора-два назад Сявон был безусловно самой популярной личностью во дворе. Гарика и тогда, конечно, уважали, но, погруженный в свои радиосхемы, умные и скучные справочники по электричеству, он не мог соперничать с рыцарственно ярким и бесшабашным Сявоном. И не соперничал. Но вот уже и сам Сявон усиленно морщит лоб, задавая ему вопрос, и готовится выслушать и запомнить, что он ему скажет.

— Теория вероятности? — Гайчи замялся. — Ну вот, например, по теории вероятности будет так: если здесь один снаряд разорвался, то другой уже в эту воронку не попадет. Видишь воронку — можешь от обстрела спасаться туда.

— С гарантией?

— С гарантией.

Сявон повеселел.

— Наука! А вы знаете, — сказал он, — вчера на кухне наша соседка, богомольная Тимофеевна, говорит: «Гитлер решил уничтожить всех русских за то, что они безбожники и много ругаются». А я ей: «Тимофеевна, придут фрицы — я первому же колбаснику скажу: «Вот наша первая матершинница!»

Сявон зажег папиросу, затянулся так, что в ней что-то затрещало, и сплюнул.

— Отчего это, — спросил он, — как курю, так плююсь?

— Куришь же, — веско сказал Сагеса. — Легкие загрязняешь. Организм и очищается слюной.

Опять помолчали.

Гарик скрутил себе толстую махорочную папиросу, отсыпал табаку Сергею и Сагесе:

— Про слюну несерьезно. Никотин раздражает слюнные железы, вот и плюешься.

Гарику никто не возразил. Однако Сявон, Сергей и даже некурящий Шкет продолжали плеваться, им понравилась идея слюной очищать организм.