Кочубей

— Добре, казаки, добре, — похвалил он.

Кандыбин глядел на него с одобрением. Кочубей напомнил комиссару атаманов запорожской вольницы, прославленных в казачьих песнях. Захотелось самому ощутить свист ветра в ушах и сладкую радость сечи. Похлопал комиссар по крутой шее кобылицы, и она тихо заржала, раздувая ноздри. Но что с Кочубеем? Не было уже улыбки. Сошлись на переносице глубокие морщины, и плотно сжаты тонкие губы. Комиссар поднял бинокль. На далеких, но отчетливо различимых курганах — коричневое облако пыли. Должно быть, обходила с левого фланга конница Шкуро, навербованная в предгорных станицах, отмеченная в диспозиции сегодняшней операции. Кочубей опустился в седло, зло приказал Кандыбину:

— Бери, комиссар, седьмую сотню и возьми вон те сопки! Не возьмешь — зарубаю.

Седьмую сотню, пятьсот одностаничников-отрадненцев, повел в атаку комиссар. Пьяно бурлила кровь — хмельные соки воинственных предков.

Тяжелая была схватка. Седьмая сотня погнала на кадетские окопы шкуринцев — в большинстве своих же станичников, принявших кадетскую веру. Упрямый и возбужденный, скакал впереди всех комиссар. Окопы ощетинились рогатинами и штыками, и около окопов столкнулись в сабельном ударе.

А в это время начали бить орудия, которые подвел генерал Покровский для прямой наводки. Разрывал генерал кольцо атаки в самой середине, думая пустить подошедший из Армавира офицерский полк Алексеевской бригады.

Понял маневр Кочубей. Не миновать пускать в бой особую партизанскую сотню. Триста всадников, отборных казаков и горцев , личная гвардия Кочубея, томились без дела, ожидая знака комбрига. Кочубей любовно оглядел их. Ангорские папахи партизан перед боем были до яркой белизны вычищены отрубями. За спины переброшены алые башлыки. Черкески, кривые дагестанские шашки с крестообразным эфесом, полированные коробки маузеров и матовые стволы ручных пулеметов. Краса бригады — первая сотня: ею справедливо гордился комбриг, выводя в дело только в критические минуты сражений. Подал условный сигнал командиру сотни, Батышеву. Батышев, до этого хозяйственно осматривавший седловку и ковку, зычно крикнул: «Садись!»

Храпнули кони, и забряцало оружие.

К Кочубею подъехали помощники взводных командиров для передачи его приказаний, второй трубач и калмык с сотенным значком.

Выборный командир второго взвода, Тит Мудраков, весело подмигнул напряженному и серьезному командиру первого взвода, Пелипенко.

— Видать, лавой вдарим, а потом в стоячку, на пушки!

— Видать, так, Панахида, — спокойно согласился Пелипенко, — видишь, батько сам поведет.

Тит Мудраков, прозванный за тяжелую руку Панахидой, вынув клинок, попробовал лезвие ногтем.

— С вечеру жало навел. Может, самого Шкуру до селезенки достану, — похвалился он.

— Его достанешь! — усомнился Пелипенко. — Он с колокольни достает с бинокля… Ну, кажись, начали…

Кочубей подал звучную команду атаки. Полевым галопом разостлалась по степи особая партизанская сотня. Действенный ружейный огонь расчленил взводы. Орудия близко. Трубачи проиграли аппель, и крылья лавы сомкнулись на карьере. Кочубей встал во весь рост и взмахнул клинком.

— Вот это дело! — обрадовался Мудраков, на скаку перекидывая стремена для упора.

Взметнулись в седлах партизаны. Вспыхивающая маузерными молниями лава обрушилась на врага.

Недалеко рявкнуло «ура». Кондрашев ударил с правого фланга. Белые дрогнули. У парка зарядных ящиков, скрытых за косогором, поднялась паника. Группами, на артиллерийских лошадях, бросив все, удирали ездовые. Прямо на орудия, состязаясь в лихости, неслись кочубеевцы. Захлебывались вражеские пулеметы.

— Ой, Христа, фитилек, ланпадку!.. — крикнул Тит, вынесшись с фланга к батарее, и, полный взбалмошной удали, выпрыгнул из седла на трехдюймовку.

Стиснул Тит пушку в объятиях, оскалил в хохоте зубы:

— Ой, ты моя молодица!

Но прошла по нему последняя пулеметная строчка. Перерезала Тита пониже шеи, отхватив спину до половины лопаток. Медленно сползла спина, и когда пальцы правой руки коснулись земли, голова склонилась вбок и рухнула с орудия окровавленная масса.

Страшен и нелеп был человек, разделенный надвое. Пелипенко не оглянулся. Сгорбился и, дорвавшись до пулеметов, кружил шашкой, озлобленный и молчаливый, и свистел воздух вокруг него.

…Станица была взята. Поле боя объезжал Кочубей.

Хмурился, замечая то там, то здесь белые папахи своих любимых лебедей. Иногда подолгу задерживался у трупа известного ему бойца. Вздыхал, качал головой.

— А это шо за комедь! — воскликнул он, увидав на орудии обезглавленного человека.

Узнав Мудракова, снял шапку.

— Добре помер Панахида! Похоронить его с воинскими почестями. А докторам восстановить в прежней доблести Титово тело.

На церковной площади Кочубей выстроил бригаду и на глазах всех расцеловал отличившегося в бою Кандыбина. Это считалось лучшей наградой в кочубеевской части.

— Молодец! Вот это комиссар! Ну, давай руку, товарищ будешь, и кличь меня завсегда Ванькой.

Бригада кричала «ура», а комиссару подвели другого коня, хороших кровей, из заводных [7] лошадей Кочубея. Кандыбин с некоторой грустью расстался с «Трехногой дурой». Кочубей, поблагодарив бойцов за атаку, вызвал командира временно ему приданного Ейского полка, Деревянникова, вялого, пугливого человека, и приказал ему:

— За ночь вывезти из станицы все. Хай кадеты воздух глотают. Вывезешь — наградю, не вывезешь — перед бригадой зарубаю самолично.

Отпустив Деревянникова и заметив перебегавшую площадь старушку, подозвал ее.

— Где поп с этой церкви?

— На шо ж вам батюшка? Ой, лишечко! — запричитала старуха. — Убивать?

— Молебна хочу служить, — подбоченясь, ответил Кочубей.

— Молебна? А говорили, у большевиков бога нема, — удивилась старуха и всплеснула руками. — Да как же вы служить будете, сыночек, ведь батюшка-то утек с кадюками.

— Эге!.. — протянул Кочубей. — Раз нет попа, не надо и церкви… Хлопцы, давай ее палить — поп утек.

Охотники побежали за соломой. Вскоре первым появился Пелипенко, таща на спине целую копну бурьянистого сена, увязанного возовой веревкой.

— Хлопцы на огородах смыкают солому, а мне хозяин бурьян приспособил, — хвалился он, сваливая принесенное у паперти и отдуваясь. — Давай спички.

— Подожди, Пелипенко, пока ребята еще припрут соломы, а то не загорится, — посоветовал кто-то.

— Загорится, як от керосина, — поощрил Кочубей. — Эй, хлопцы, солому тащить до самого алтаря!..

Кандыбин отозвал Кочубея:

— Ваня! Зря ты это делаешь.

— А ты шо мне за указ? — усмехнулся он.

— Ведь это противореволюционно…

Кочубей махнул рукой.

— Давай, Пелипенко, шо ж ты чухаешься?

В церковь вносили вязанки соломы. В ожидании веселого зрелища бойцы перешучивались, покуривали, смеялись.

— Ты должен отменить, — наступая, требовал комиссар.

— Да шо ты привязался? — вспылил Кочубей. — Шо, ты мне приказы будешь отдавать?

— Ты не хочешь, я сам отменю, — твердо сказал комиссар. — Товарищи!.. — крикнул он.

Рассерженный Кочубей тряхнул его за грудь. Комиссар, вырываясь, выхватил кинжал.

— Вот так комиссар! — Комбриг крепко держал Кандыбина за руку. На уровне глаз комиссара матово поблескивало дуло кочубеевского нагана. — Эх ты! Вот як надо, — и вывернул руку, кинжал упал на землю. Потом засунул наган за пояс и удовлетворенно заметил: — Вот это комиссар! Еще раз товарищем будешь.

Добавил тоном, не терпящим никаких возражений:

— А церковь спалим, есть мой приказ. А за компанию — подпустим красного петуха и станице. За станицу режь Сорокина, он приказал. Давай поглядим, яка тут церковь.

Кочубей, бросив повод ординарцу, вошел в церковь. За ним направился Кандыбин. Кочубей, подергивая плечами, шел по серому некрашеному полу легкой джигитской походкой. У иконостаса остановился в раздумье. Он был серьезен, и прежнее шутовство будто слетело с него.