Избавление

Верочка едва добежала, как подхватили и чемоданчик, и ее саму и буквально втащили в короб волоком. И только теперь на Верочку навалился ужас пережитого страха. Она ощутила, как все в ней отнимается — и руки и ноги. Ее мутило. Она заплакала, боясь чего–то непоправимого.

— Верка, ты! — воскликнула протиснувшаяся к ней из глубины темного короба Тоня. — Не такие вещи бывают, и то молчат… А это подумаешь, оказия. Приключение, да и только! — Подруга подвинулась еще ближе к ней, гладила ее по волосам, приговаривая: — Будет тебе, дуреха, выть. Посадили, и скажи спасибо вон ребятам. А где Алешка?

— В отъе–е–зде… — сквозь всхлипывания промолвила Верочка.

— Ему небось тяжелее, и то не хнычет, не скулит… Тебе дурно? Тошнит? Дай я тебя вином угощу, с собой успела захватить.

— Хуже будет от вина.

— Перебьет, — уверяла Тоня. — Вот и яблоко, ровно для тебя припасла.

— Отпей глоточек, и нам оставь разговеться, — поддержали солдаты, не особенно обращая внимание на ее всхлипывания: "Баба, чего с нее взять? Слабый пол".

Но судьба–злодейка, словно нарочно, подкинула и обитателям короба, и самой Верочке еще большие испытания. Километров через пять машина захрясла. Мотор начал чихать, громко постреливать, будто заложили внутрь пулемет.

— Все! Загораем, — с натужной веселостью произнес водитель.

— Перебьют, как слепых котят, — сообразительно и мрачно ответил кто–то.

Остановка случилась некстати, близко от главной магистрали, по которой гремели немецкие танки — слышно, как внахлест лязгали гусеницы. И лопались поблизости снаряды, через болтающуюся заднюю дверцу виднелись то и дело дыбившиеся буро–серые космы огня и дыма.

Начались мучения водителя. Что он только не делал, куда не тщился просунуть и загнать руки, даже тощее свое тело! И под колеса, и в моторную часть, под капот… Продувал карбюратор насосом, резиновым шлангом подсасывая бензин, проверял свечи — ничего не получалось.

Столпившиеся вокруг машины солдаты теребили шофера:

— Линник, заводи, перестань колдовать!

— Зажигание проверь!

— Линник, какого дьявола!..

— Да тише, дайте парню мозгами шевельнуть, докумекать!..

Шофер пыхтел, градинки пота на лбу, взмокла на спине гимнастерка. Он готов был вывернуться наизнанку, легче ему было в этот миг с гранатами преградить дорогу чужим танкам, нежели вот так терзать товарищей, лазить под капот, копаться в моторе, выкручивать из гнезда свечи, грязные и масленые, и продувать их, обсасывать губами — не засорились ли?

Некоторые пытались заводной рукояткой прокрутить и завести мотор. До упаду, до изнеможения в плечах крутили, терпели возвратную силу удара этого стержня и снова прокручивали. Не заводилось…

— Давайте эту кобылу на себе толкать. Хоть отгоним вон в лощину, пробасил солдат.

Взялись разом за крылья кабины, а сзади уткнулись плечами в кузов. Деревянный короб прогнулся и захрустел. Никто на это не обратил внимания, — Линник, правь рулем! — и сдвинули, потащили, покатили по неезженой, но все–таки обозначенной дороге.

Верочка не помнит, как они очутились возле переправы и каким образом им удалось отвоевать свое "место под солнцем" и втиснуться на паром. Забившись в угол, она только слышала ругань, брань, перемежаемые ревом вспарывающих воздух самолетов, частой стрельбой и хлопками разрывов.

Ночевали где–то на том берегу, в лесу. Верочка, Тоня, и Линник, и солдаты — все лежали вповалку на полу в коробе машины, посылая благодарение судьбе, которая обошлась с ними вовсе не злодейски!

Костров отыскал их на другой день, под вечер, в сумеречно–угрюмых посадках, у костра, разведенного еще в светлое, дневное время для обогрева. Верочка, увидев Алексея, бросилась к нему, повисла у него на шее, рыдая, и сползла оброненно на землю.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Солдаты из комендантской роты охраны, усиленной загодя по совету Кострова его же прежним батальоном, варили ужин. С ними был Иван Мартынович Гребенников. Сидя на корточках, он подкладывал мелкие полешки и щепу в медленный огонь. Солдаты, которых после Болгарии стали называть не иначе как братушки, были рады угодить полковнику Гребенникову, натащили откуда–то дров, даже приволокли канистру с бензином для розжига, но бензин не понадобился. Дрова помалу клали под котел — большой костер нельзя разжигать. Обволакиваясь дымом, верховодил у костра Нефед Горюнов. Ему помогал и делом и подковырками плутоватый Тубольцев, который во всем хотел перещеголять туляка.

На этот раз Нефед Горюнов явно торопился, боясь, что по какой–либо причине — обстановка сложная и путаная — полковника Гребенникова позовут и ему не удастся отведать супа, печеной картошки. И, глядя, как Нефед подкладывает дрова, стараясь разжечь костер пожарче, Тубольцев не преминул подковырнуть:

— Чего ты кипятишься, как тульский самовар. На медленном огне самая что ни на есть картошка получится, в золу зарывай. А так подгорит корка, и…

— И никто тебя от сажи не узнает, — поддел Нефед и скосил на него глаза.

Нефед сосредоточенно продолжал орудовать то ножом, то деревянным половником. В огромном котле, поставленном на колосники в углублении, вода уже кипела, и самая пора была засыпать концентраты пшена, приправленного салом.

— Друг ситный, чего ты сидишь? — обратился Нефед к Тубольцеву. Концентраты вон в пачках откупоривать надо… Самая твоя должность!

Пшенный суп, или, попросту, кулеш, скоро уплетали за милую душу. Кто–то просил добавки, подставляя котелок. Потом, помешав присыпанную золой картошку, выкатывали палочками, подхватывали в руки и, обжигаясь, перекидывали с ладони на ладонь.

По обыкновению, после еды прилегли отдохнуть: кто на охапку сена, кто, скучая по мягкой домашней постели, довольствовался пока расстеленной плащ–палаткой и камнями вместо подушки.

— Разлеглись, как на перинах! — съязвил Нефед Горюнов.

— Недурно бы и в сам деле под перинами косточки погреть, — встрял, переча ему, Тубольцев, готовый тоже ослабить ремни и прилечь.

— Вы где находитесь? — спросил нечаянно пугающе–громко Гребенников.

Услышав голос начальника политотдела, показавшийся окриком, все разом повскакали: воинская субординация неумолима, даже если с начальником порой и кашу ешь из одного котелка.

— Нет, вы лежите, лежите, — уже мягче проговорил Иван Мартынович. — Я вообще говорю… Где мы находимся, знаете ли?..

— Надо полагать, обложены ихними войсками, — сказал Нефед.

— "Обложены… Обложены…"! — передернул его слова Тубольцев. Заявляй уж напрямую, немец в тыл к нам забредает… А то ведь, ровно красная девица, кокетничаешь.

— Если все время напрямую заявлять, то и соображать совсем перестанешь, — осерчал Нефед. — Непутевый!

— Злиться не надо, не рекомендую, — утешливым тоном проговорил Гребенников. — Я хочу знать, как будем вести себя… Занимать круговую оборону и вести бой или… сдаваться?

— Хм… хм… сдаваться? Да вы шутите чи пугаете нас, товарищ начальник? — послышался тонкий голос из темноты, похоже, солдата–украинца. — Мне батько не велит такое слово в голове держать. Яки воно поганое слово!..

— Можем переждать заваруху, — сказал Тубольцев. — Провизия у нас есть. Концентраты, галеты вон у каждого… Сухари… Кое у кого и колбаса сухая припрятана… А как прояснится…

— Не пойдет, — и тут нашелся что возразить ему Нефед Горюнов. — Одни, стало быть, биться должны, а мы пережидать… Как сурки возле норы… Столбиком стоят и посвистывают, а почуют опасность, юрк в нору… Так вот, немец нынешний, он пужливый, острасткой хочет брать, нахрапом… Наступает, а у самого небось поджилки трясутся.

— Откуда вам знать, товарищ Горюнов, что у немцев поджилки трясутся?

— Визуальным наблюдением доказано, — ответил Горюнов.

— Больно мудрено говоришь, вроде тумана напускаешь, — попрекнул Тубольцев. — Надысь мы наступаем… Ну и колотит пулемет. Залегли мы, а он колотит. Думаем, дурной, что ли: сами на износе, каждый патрон на учете, а он знай себе шпарит в небеса, будто ангелов грешных вознамерился сбивать. Строчит и строчит поверх лежачих. А когда мы сызнова поднялись, пулемет перестал стрелять. Видим, немец крутится вокруг пулемета, как пес на привязи. Ну, взяли его за шкирку; пытаемся оттащить от пулемета — не могли силком оторвать. Его и вправду приковали к пулемету цепью, мол, нет у тебя никакой дороги, окромя одной — могила, умирай на месте, и крышка.