Могила для 500000 солдат

— Не надо, они все равно сдерут повязку. Это комиссар: сегодня утром, когда он брился, я опоздал принести тазик с теплой водой.

— Когда ты станешь свободным, твои раны затянутся, и ты забудешь о побоях. У меня есть маленькая комната с другой стороны порта. Мой брат еще раб, я выплачиваю деньги за его освобождение. Уже четыре года я не вижу его чистого лица: он работает в угольной шахте, его тело всегда черно, глаза изъедены угольной пылью: когда его бьют, из них сочится черная кровь. Ешь, не смотри на меня, не улыбайся мне.

Я ем, смотрю на то, что ем, я не имею права смотреть на жизнь, на свободных зверей; если я встречусь глазами с глазами свободного человека, я буду избит до крови, а этот свободный человек может убить меня одним ударом ноги; каждую ночь мои плечи пухнут; я сплю в почтовом фургоне; телеграфисты рвут письма, а доносят на меня, они вынимают из карманов фотографии голых женщин и трут ими по моим губам, я молчу, не двигаюсь, они опрокидывают меня на мешки с письмами, трут фотографии о мои джинсы в паху, они щиплют кольцо в моей губе, дергают за него, на их ладони брызжет кровь, они бьют меня, катают мою голову по залитым кровью письмам, потом они убегают, хватают девушек в переулках, затаскивают их в подвалы; они перерезают горло беглому рабу, его одинокий крик нарушает кровавые сны загнанных в склад и спящих стоя рабов, заспанный игрок открывает окно казино и зевает, наклонив дрожащую голову. Все свободные женщины ласкают меня, выходя из телефонных кабин, их руки скользят по моим бедрам, их глаза опускаются на мой живот, поднимаются к груди, они суют в мой карман деньги, адреса, непристойные записки. Чтобы увидеть, как меня, голого, хлещут кнутом, как я истекаю потом и кровью, они доносят на меня. Священники проповедуют рабам, перевязывают их раны, чтобы усыпить бунт…

Дежурный офицер открывает дверь в погреб.

Тивэ поворачивается спиной к стене, не прикрыв бедер; офицер опускает глаза:

— Генерал придет поговорить с вами ближе к полу дню. Оденьтесь и умойтесь.

Тивэ опускает голову на плечо, опускает глаза; офицер оглядывает пол, кровать, грязные ступни Тивэ. Тивэ, прикрыв глаза, смотрит на разглядывающего его молодого офицера, он улыбается его удивлению, его смятению; губы молодого человека красны, полны, никакого следа от кольца; офицер тихонько выходит, часовой закрывает решетку, потом дверь, на его губах — следы кофейной пенки:

— Море сегодня спокойно, ожидают прибытие пятнадцатого артдивизиона. Одни новобранцы.

Тивэ открывает глаза, тянется к солнцу.

Солдаты идут на построение. Плещут знамена, подошвы трутся о землю; потом, внезапно, крики, споры, удары кулаков о бедра и груди; взвод Тивэ возвращается в казарму. Солдаты ложатся на тюфяки, достают комиксы, командир ходит между кроватей, бьет по бедрам, тянет за руки:

— Вставайте, убийцы, вы нужны генералу.

— Пусть освободит Тивэ, и мы будем его слушаться.

Солдаты крутятся на кроватях; на полу валяются смятые, грязные обрывки комиксов: заспанные солдаты приносят их на подошвах из уборной после сиесты; командир гладит висящие на кроватях каски, покачивает прозрачные мешочки, куда солдаты складывают отрезанные уши и пальцы убитых повстанцев; насосавшиеся крови клопы падают с верхних тюфяков и из блестящих волос; солдаты читают, засунув ладони между ног и мечтательно теребя члены, руки, держащие комиксы, подняты вверх.

Генерал сказал: если они сейчас же выйдут, отведи их вечером на пляж.

— Сволочь, сволочь, потаскун.

Виннету встает с кровати, командир хватает его за ремень:

— Ты, скажи им: «Генерал нуждается в вас, он позволил вам вечером искупаться».

Виннету высвобождается, он копается в своем мешке под матрасом, вынимает из него череп, еще свежий: в полостях, между челюстями, видны полоски высохшего мяса.

Виннету снова ложится на тюфяк, кладет череп себе на живот, поворачивает его, играет челюстями; полуприкрыв ресницы, он поднимает череп над головой, смотрит на него, двигает челюстью; командир уходит, хлопнув дверью; генерал работает в своем кабинете, подписывает смертные приговоры, отпуска, рапорты интендантов, боевые донесения, он говорит по телефону с главным штабом метрополии, он слышит треск телефонной станции Экбатана, крики, ругань телефонистов, шум с кухни и журчание воды в туалете.

— Господин генерал, десантники отказываются повиноваться.

— Ну что же, оставьте их в покое, нам сейчас без них не обойтись, не стоит им перечить. Купание отменить.

— Господин генерал, я предупредил пленника.

— Останьтесь на минутку, лейтенант; это ваше первое дежурство? Вам наговорили обо мне ужасных вещей. Солдаты, этой ночью, на вышке… Все это правда, моя ладонь еще хранит следы объятий этой ночи, мои губы смяты принятыми и отданными поцелуями. Я не впадаю в искушение и — следуя вашим мыслям — в мерзость греха, удовлетворяя мои желания, мое тело и дух полны самоотверженности и меланхолии. На этом опустошенном острове повстанцы и силы поддержания порядка открыли тройственный лик божества: повстанцы устали от своей революции, мы — от наших репрессий; наша машинальная борьба порождает неизлечимую опустошенность всех моральных принципов; каждый впадает в самый сильный из всех свойственных ему грехов; стремление к его удовлетворению рождает в нем новые силы — силы разума, но не силы морали; лишь грешный человек приятен Богу. Подойдите ближе, ваша мать еще жива? Здесь почти все солдаты — сироты; естественное право не работает, и вы не сможете обвинить меня в жестокости. Забудьте привязанности вашего сердца, любите кровь, трепет мышц, думайте о камне, о рыболовном крючке…

Лейтенант пятится к двери, отдает честь, выходит. Часовой, перед тем, как закрыть дверь, делает знак рукой, генерал улыбается ему; лейтенант спускается по лестнице; часовой входит в кабинет, генерал хватает его за ремень, гладит его по животу, солдат кладет карабин на стол, подходит к генералу, тот обнимает его за талию, усаживает к себе на колени, целует в рот, солдат ласкает шею генерала:

— Все, что низко — прекрасно, безобразно все высокое. Солдат трогает ладонью губы генерала:

— Ты моя мать, мой отец, ты мой брат.

Ладонь генерала ласкает тело солдата через прорехи в штанах на бедре и колене.

— Не вы ли запретили нам зашивать нашу форму?

— Да, таким образом я держу вас в руках. Ты поедешь в воскресенье со мной, полковником, его женой и детьми на пляж в Лутракион.

— Его жена — блядь, она гниет на глазах. Старики забавлялись с ней в дождливые вечера.

— Уходи, сними свои руки с моей шеи, слезай с моих колен, уходи.

Солдат слезает с колен генерала:

— Но, господин генерал, я на посту.

— Уходи, уходи.

— Ухожу, ухожу.

Солдат, забирая со стола карабин, немного расставил ноги: в расстегнутой ширинке генерал видит черные трусы, его горло сжимается, он хватает солдата за ремень, запускает ладонь в ширинку, ласкает теплую, натянутую, наполненную членом ткань трусов; солдат, подняв руки, раздвигает ляжки, выпячивает живот и, склонив голову набок, стонет, зевает, пускает слюни.

Тивэ натягивает рваные, испачканные жиром штаны, садится на тюфяк, вытаскивает конский волос из дыр.

В полдень генерал открывает решетку, Виннету прислонился к стене, винтовка на плече. Тивэ встает, генерал упирает кулаки в бедра.

— Вы не моетесь? Вы не едите?

Генерал приближается. Тивэ отступает к стене:

— Твое кольцо кровоточит. Ты сам открыл себе кровь. Ты красив, я трогаю твою кровь, она обжигает мне пальцы, она наполняет твой член, она жжет мои губы, мой язык. Вы все, расчлененные, лежите передо мной, я выбираю голову, самые красивые руки, две ноги, самый большой член, самый мощный торс, собираю их вместе и склеиваю кровью. Дай мне твой член, пусть твои ноги скользят по моим бедрам.

Я не называю моего тела, я не знаю его, пусть взбираются на него твои руки. Виннету, выпусти мою кровь. Ты, ты. Я раздираю твою грудь, я вырываю зубами твои легкие, я опустошаю тебя, я высасываю тебя, как сырую перепелку, я надеваю на себя твою кожу. Пусть любят тебя, лаская меня.