Избранное в двух томах. Том II

В первые дни наступления в штабе, где служил унтер, царило бодрое настроение. Все уверились, что оборона русских прорвана окончательно. Было известно: немецкие войска с севера и с юга движутся на Курск, не позже восьмого июля возьмут его в кольцо. И вдруг берлинское радио передало: никакого немецкого наступления не было, наступали русские и понесли тяжкие потери. Вот так все обернулось… Русские переходят в контратаки, у них появилось много танков. А силы немецкой армии тают.

В начале наступления, продолжает унтер, было объявлено, что каждый участник его после захвата Курска получит отпуск. Теперь солдаты горько шутят: действительно, многие получили отпуска: одни бессрочный — на тот свет, другие долгосрочный — в госпиталь, третьи до конца войны — плен, а кто не получил, тот обязательно скоро получит один из таких отпусков.

— Я рад, что в плену! — закончил унтер. — Последние надежды на германскую победу погребены на этих полях. Это позор немецкой армии.

— Хитлер армее, — подчеркиваю я, — Хитлер армее — кайн армее дойче фольк!

Унтер согласно кивает.

А я гляжу на него и прикидываю: не подходящий ли он кандидат на предмет отправки его к своим, согласно указанию Миллера, чтобы он сагитировал других перейти на нашу сторону и вернулся к нам вместе с ними. Согласившимся следует возвратить документы, вещи, снаряжение и даже оружие, накормить их и ночью с разведчиками отправить к своим.

Все это я начинаю объяснять унтеру, но тот после первых же моих слов решительно говорит:

— Нет!

И сколько я ему ни втолковываю, он не соглашается: больше рисковать он не хочет.

Входит Сохин, садится, слушает. Спрашивает:

— Что ты ему толкуешь?

Выслушав меня, Сохин скептически улыбается.

— Ну вот еще! Да если б он и согласился! В лучшем случае ты вернул бы их фюреру еще одного опытного унтера.

— Но есть указание…

— Указание указанием, а свое соображение иметь надо! Ну вот что, — Сохин оглядывает немцев. — Сейчас мы всю эту братию в тыл отправим. Как раз оказия есть. А ты расскажи мне, что интересного в смысле обстановки от них выведал.

Сохин подходит к двери, зовет:

— Забирайте фрицев! — и показывает немцам: — Выходите!

Пленные вопросительно и не без тревоги смотрят на меня: какой приказ отдал появившийся сердитый офицер? Я успокаиваю их:

— Аллес ист гут. Геен зи нах лагер! Руиг!

Пленные, оглядываясь на хмуро смотрящего на них Сохина, уходят. Он подсаживается к столу, и я кратко сообщаю ему, что интересного для него узнал от немцев.

Вместе с Сохиным выходим из землянки. Он спешит проинструктировать своих разведчиков, которые уходят в ночной поиск к Тросне: за день, когда одни и те же рубежи переходили из рук в руки, многое сместилось, надо еще раз проверить, уточнить. Мне тоже пора браться за ожидающее меня дело.

Уже совсем стемнело. Над степью лежит синева безлунной июльской ночи. Небо подернуто тучами — звезды проглядывают только местами. В стороне противника, где лежит еще недоступная нам Тросна, с интервалами в несколько секунд, а то и одновременно в нескольких местах бесшумно всплывают размытые расстоянием цветные огни ракет. Теперь, когда наступаем мы, немцы снова начали бросать их, наверное, опасаются ночных атак. Ракеты, ракеты… А вот в темном небе рассыпались облаком трепещущие золотистые огни, издали кажущиеся маленькими искрами. Что это такое зажгли немцы над передним краем? Какой-то необычный осветительный снаряд? Красиво… Похоже на праздничную иллюминацию. Но что-то зловещее в этих дрожащих и гаснущих искрах.

Много лет прошло с того июльского вечера. Но до сих пор стоит он перед глазами — синий, подсвеченный враждебными огнями.

Помню, пришла тогда мысль: не новая ли Куликовская битва то сражение, в которой мы участвуем? Тогда в степях южнее Москвы решалась судьба России оставаться ей под чужеземным игом или покончить с ним? Решается та же судьба сейчас и в тех же степях: всего лишь около двухсот километров отделяют нас от поля Куликова.

Куликовская битва — Курская битва… Наверное, и над полем Куликовым, когда затихла сеча и опустилась ночь, простиралось вот такое же темно-синее небо. И, как сейчас, подсчитывали, сколько воинов полегло за день, перевязывали раны, ужинали…

Кстати, вот и ужин. Пользуясь темнотой, которая скрывает от наблюдателей противника, хозяйственники подвезли кухню близко. В темноте ее не видно. Но слышно, как переговариваются возле кухни солдаты, как звякает иногда пустой еще котелок, которым ненароком задели о лопатку или автомат. Здесь, где до немцев километра два, уже не соблюдается той осторожности, как в передовой траншее в ночь, когда занимали исходные позиции для наступления.

Получают ужин автоматчики, располагающиеся поблизости, выбираются из окопа и тянутся к кухне по одному бойцы из обслуги командного пункта — связные, телефонисты. Уже не опасаясь попасть под огонь, садятся ужинать наверху окопа. Аппетитный запах горячего горохового супа дразнит ноздри. По моему офицерскому положению собственного котелка я иметь не обязан, можно взять на кухне и там поесть. Но спохватываюсь: сначала дело!

Подхожу к телефонисту, сидящему в углублении, вырезаннном в глинистой стене окопа:

— Связь со вторым батальоном есть?

— Так точно. Соединить? — Телефонист подает мне трубку: — Комбат на проводе.

Слышу слегка рокочущий басок Собченко:

— О! Вспомнил нас все-таки?

— А я и не забывал. В гости хочу прийти.

— Милости прошу! Встретим на новой квартире. Дорогу найдешь?

— Связного возьму. Но я не просто в гости. Моего рупориста Гастева, из минроты, знаете? Вызовите его к себе на КП, передайте, чтоб ждал меня.

— Немцев будете уговаривать? Добре, вызову!

— Да! — спешу добавить я. — Пусть Гастев не забудет взять рупор не только для себя, а и второй, для меня — у него есть в запасе, в минроте на повозке. Пусть не забудет про второй!

Потом прошу телефониста соединить меня с первым батальоном. Трубку берет комбат — замполит где-то в ротах. Прошу комбата обеспечить работу их батальонного рупориста — дать тому охрану на время передачи. Об этом же хочу просить и командира или замполита третьего батальона. Но телефонист говорит, что ни того, ни другого к аппарату подозвать нельзя: оба где-то в подразделениях.

Надо ждать, пока вернутся.

— Жаль… — делюсь досадой с телефонистом. — Хотел поужинать сходить.

— Да вы не ходите, — предлагает телефонист. — Мне самому-то отлучиться нельзя, так я кого из связных попрошу. У меня же два котелка — мой и напарника.

— Так напарнику самому надо.

— Ничего ему уже не надо.

— Убит?..

— Днем еще. Когда артналет был, провод порвало. Пошел он сращивать — под новый артналет попал, ну и осколком…

«Как странно, — думаю я. — Вот был человек — и нет его. Воевал — и в голову не приходило, что до ужина не доживет. А сколько таких сегодня…»

Телефонист отдает котелок подошедшему связному. А я сажусь на теплую даже здесь, на дне окопа, от дневного зноя землю, жду.

Кругом по-прежнему тихо. На КП сейчас малолюдно, не то что днем. Да и те, кто остался, не очень заметны — кто несет дежурство, кто ужинает, кто отдыхает. И мне хочется стащить «кирзачи», лечь, вытянуться. Все-таки день был нелегкий, с рассвета на ногах, да и переживаний всяких было вдосталь, хотя я этот день провел и не на самой передовой.

— Третий на проводе! — протягивает мне трубку телефонист. — Замполит!

Едва я успеваю поговорить, как возвращается связной с полными котелками и с буханкой хлеба, зажатой под мышкой. Достаю из кармана брюк ложку — ложка-то у меня своя. Молча хлебаем нестерпимо горячий суп из горохового концентрата с ломтями «второго фронта» — американской консервированной колбасы. Еще вчера вечером, даже сегодня утром из котелка, что у меня в руках, ел напарник телефониста…

Мы заканчиваем ужин. Телефонист тщательно протирает котелки пучком полузасохшей травы, сорванной с края окопа. А я зову: