Военный слух

Именно тогда я на какое-то время попытался поискать единомышленников среди штабных. Я говорил им, что эту войну выиграть невозможно, что её ведёт кучка продажных сайгонских политиканов. И любой американец, гибнущий на ней, погибает ни за что. Соединённые Штаты должны немедленно вывести войска, покуда не погибло ещё большее число людей. Штабные, которые сроду пороху не нюхали, чей патриотизм был непоколебим, глядели на меня, не веря своим ушам. Меня это не удивило. На дворе стоял 1966 год, и подобные разговоры расценивались почти как государственная измена.

— Сэр, — сказал какой-то младший капрал, — если мы выведем войска сейчас, значит, все наши старания, вплоть до сегодняшнего дня, были напрасными.

— Другими словами, из-за того, что мы уже похерили тысячи людей, мы должны похерить ещё несколько тысяч, — ответил я. — Слушай, если ты всерьёз веришь этой ерунде про «не напрасно», ступай-ка добровольцем в стрелковую роту и пусть тебя там убьют, потому что ты этого заслуживаешь.

Рано утром в мою палатку вошёл Рейдер. «Фил, — сказал он, — вердикт Кроу вынесен. Невиновен по всем пунктам».

Я уселся на койке и закурил сигарету, не совсем понимая, что думать по этому поводу.

— Ну, рад за него. У него ведь жена и дети. А нам после этого чего ждать?

— Думаю, хорошего. До завтра отдыхайте. Ваш суд назначен на девять ноль-ноль.

В ту ночь я спал на удивление хорошо. Может, из-за моего фаталистического мироощущения. От волнений толку бы не было. Чему бы ни предстояло произойти, я ничего по этому поводу поделать не мог. На следующее утро я позавтракал, съев страшно много, да ещё и отвешивая шуточки о последней трапезе приговорённого к смертной казни. Затем, задолго до назначенного времени, я подошёл к сборному домику с теми же чувствами, что испытывал и раньше, перед боем: я был одновременно исполнен решимости и смирения. Я прождал в этом домике около часа, глядя на тех же самых штабных, сидевших за теми же самыми столами, печатая всё те же доклады. Светилась красная лампочка на кофейнике, жужжали вентиляторы, шелестя листами календаря, который уже был перевёрнул на июль. Всё то же сборище свидетелей толпилось возле домика. Среди них был капитан Нил. Выглядел он уставшим и постаревшим. Я вышел из домика и угостил его сигарой. Он закурил и, не отрывая глаз от земли, покачал головой и сказал: «Мы потеряли половину роты. Надеюсь, они это поймут. Мы на тот день потеряли половину роты».

Без четверти девять меня позвал Рейдер.

— Ситуация следующая. Кроу оправдали, и генерал подумывает о том, чтобы снять все обвинения с остальных. Что касается вашего дела, то вам придётся признать себя виновным по третьему пункту, после чего получите от генерала выговор с занесением. Что будете делать?

— То есть, если я признаю себя виновным по третьему пункту обвинения, военно-полевого суда не будет?

— Разве что если сами захотите.

— Само собой, не захочу. Хорошо, я виновен.

— Ладно, — с чувством сказал Рейдер, — ждите здесь. Я им сейчас сообщу и вернусь к вам.

Минут пятнадцать-двадцать я нервно расхаживал по домику. Похоже, предчувствия меня не обманули: там, наверху, хотели разделаться с этим делом не меньше, чем я сам. В голове вертелись безумные мысли. Я каким-нибудь образом искуплю свою вину перед родными Ле Ду и Ле Дунга. Когда закончится война, я снова приеду в Гиаотри и… И что? Да не знал я, что.

Рейдер вернулся с улыбкой на лице. «Поздравляю, — сказал он, тряся мою руку. — Обвинения сняты. Генерал влепит выговор с занесением в личное дело. Да чёрт подери, из-за этого разве что звание капитана могут придержать. Вы свободны. Я тут ещё слыхал, что офицер по личному составу уже приказ готовит. Через неделю, максимум десять дней, поедете домой. Всё кончилось».

Мы дожидались самолёта, стоя под солнцем на краю взлётно-посадочной полосы. Нас было человек сто пятьдесят, и мы глядели на призывников, которые друг за другом выходили из большого транспортного самолёта. Они построились и пытались не обращать внимания на загорелых людей в покрытом пылью поношенном обмундировании, которые отпускали в их адрес издевательские замечания. Новички выглядели странным образом молодо, намного моложе нас, они были смущены и сбиты с толку при виде этой раскалённой страны, в которую их отправило бесчувственное правительство. Я, в отличие от других, над молодыми не подшучивал. Мне было жаль этих детей, потому что я знал, что все они станут взрослыми в этой стране, где люди умирают без конца. Я жалел их, потому что я знал, что один из каждого десятка погибнет, ещё два станут калеками на всю оставшуюся жизнь, и ещё два получат менее тяжкие ранения, и их снова отправят в бой, а все остальные получат ранения иного, менее очевидного рода.

Новичков строем отвели к колонне, которая дожидалась их, чтобы развезти по подразделениям согласно предписаниям — навстречу судьбе, у каждого своей. Никто из них не глядел на нас. Они ушли строем прочь. Взвалив на плечи вещмешки, мы поднялись по откидному трапу в самолёт, в тот самый самолёт, о котором мы все мечтали, в эту великую мифическую Птицу Свободы. Когда транспортный самолёт оторвался от полосы, покачнулся и начал взбираться в безоблачное небо, раздался радостный крик. Под нами лежали рисовые чеки и зелёные складки холмов, где остались наши друзья и наша юность.

Самолёт накренился и взял курс через Китайское море на Окинаву, к освобождению от объятий смерти. Героев среди нас не было. По возвращении нас не ждали ни радостные толпы, ни парады, ни перезвон больших соборных колоколов. Мы просто претерпели до конца. Мы выжили, и в этом была наша единственная победа.

Эпилог

Мы сидели на корточках в коридоре на втором этаже отеля «Континентал-Палас» и, прикидывали, вошла уже в Сайгон Северо-Вьетнамская Армия или нет, надеясь на обратное. Выстроенные столетие назад стены слегка вздрагивали при разрывах семисотфунтовых бомб, которые самолёты противника сбрасывали на авиабазу Таншоннят, что располагалась в пяти милях от нас. Создавалось впечатление, что все до единого полицейские и солдаты в городе ведут непрерывный огонь из винтовок или пулемётов. Шум стоял оглушительный. Забившись в тот коридор, мы не знали, велась ли та стрельба по самолётам, или уже начались полномасштабные уличные бои за столицу. На протяжении всего последнего месяца мы наблюдали за тем, как южновьетнамская армия проигрывает одно сражение за другим, и у нас не было никаких сомнений в том, что она проиграет и на этот раз. Сомнения вызывало наше собственное будущее. Прислушиваясь к глухим разрывам бомб и грохоту стрелкового оружия, мы задавали друг другу вопросы, на которые не было и не могло быть ответов. Успеем ли мы эвакуироваться? А если нет, то как будут обращаться с нами, американскими корреспондентами, победители-коммунисты? А вдруг в последние минуты этой неразберихи южные вьетнамцы решат, что Вашингтон их предал, и начнут стрелять во всех американцев, что будут попадаться им на глаза?

Рассуждать в нашем положении было бессмысленно. Один из нас, отличавшийся более практичным складом ума, предложил прекратить дебаты о том, что может произойти потом, и выяснить, что происходит сейчас. После некоторых колебаний мы оставили наше укрытие, гостиничный коридор, и спустились в холл. Там было полным-полно перепуганных гражданских лиц и плачущих детей, их всех загнала туда уличная стрельба. Высокая деревянная входная дверь отеля была заперта и походила на ворота средневекового замка. Мы вчетвером осторожно приоткрыли её и выбрались на улицу.

Огонь из стрелкового оружия всё так же не ослабевал, но вёлся, по всей видимости, по реактивным самолётам противника, которые с воем проносились над городом, направляясь со своими бомбами к авиабазе. Солдат противника в зелёной форме и характерных пробковых шлемах видно не было. По улицам перебежками перемещались многочисленные полицейские, солдаты АРВ и корреспонденты, такие же, как и мы. Они тоже ничего не понимали. Мы с коллегой, Роном Йейтсом из чикагской газеты «Трибьюн», трусцой направились в представительство ЮПИ, располагавшееся через квартал от отеля.