Огненная дуга<br />Повести и рассказы

Ауфштейн и начальник штаба обсуждали лишь один вопрос: направление главного удара.

С выступа, занимаемого войсками Ауфштейна, можно было действовать и на юг, против армии Владыкина, и на север, против армии Мусаева. Но начальник штаба отлично знал о вражде между Ауфштейном и Хольцаммером, знал о прежних встречах Ауфштейна с Мусаевым, и, хотя удар на юг представлялся ему более выгодным, он невольно покривил душой. Ауфштейн, давно уже представивший себе все возможные варианты наступления, благодарно угощал начальника штаба коньяком, сигарами, старыми и новыми сплетнями о приближенных фюрера, чувствуя в то же время острое сердцебиение, чем-то странно похожее на то, какое он испытывал в молодости, отправляясь на свидание с женщиной, у которой, как он знал, ревнивый муж. Сейчас предвкушение неудачи, а тогда боязнь внезапного раскрытия интриги пугали его и в то же время безмерно привлекали именно своей опасностью…

Начальник штаба отлично видел и понимал возбуждение шефа. Но выражать сомнения считал предосудительным. Он не хуже Ауфштейна знал, что самый малый успех может вознести их обоих на недосягаемую высоту: победителей, пусть их успех будет временным, обязательно увенчают и лаврами, и митрами. Что будет потом, известно одному богу. Не стоит заниматься прорицаниями простому смертному! Так уж повелось в германской армии с давних пор: прорицателей, если они предвещают дурное будущее, побивают камнями…

Ауфштейн рассматривал тщательно вычерченную схему будущего удара. От Липовца на север черная стрела прорезала фронт, охватывая дивизию Ивачева. Это означало ликвидацию опасного плацдарма на правом берегу Днестра, уничтожение прорвавшейся за реку русской дивизии.

Вторая черная стрела прорезала фронт в южном направлении. Если Хольцаммер поймет, как много даст неожиданное наступление на участке Ауфштейна, он ринется навстречу его войскам через степи Приднестровья, и вторая ловушка захлопнется. Хорошо бы захватить при этом армейский штаб Мусаева и его самого, свежеиспеченного командующего армией. Вот была бы веселая встреча!

Ауфштейн улыбнулся при мысли об этом. Его суховатое, без лишнего жира, узкое лицо с длинным острым носом несколько даже порозовело от этой приятной мысли. Но тут взгляд фельдмаршала остановился на южном фланге армии. Лицо Ауфштейна сразу посуровело:

— А что, если Владыкин, вопреки нашим предположениям, ударит на север?

— Владыкин властолюбив и чванлив! Он никогда не пойдет на поводу у такого безвестного генерала, как наш противник. А пока Мусаев свяжется со своим командованием, будет уже поздно. Владыкину останется лишь отойти обратно на восток, если он не захочет сам попасть в «котел»…

В этот момент начальник штаба выглядел как подлинный оракул. Впрочем, беспокоиться не о чем: удар подготовлен отлично.

18

Начиная с двадцать второго марта в небе, впервые после долгого перерыва, начали появляться немецкие самолеты-разведчики. Один из них был сбит.

На проявленной фотопленке, которую нашли на сбитом самолете, были ясно видны рокадные дороги вдоль всего расположения армии Мусаева. На дорогах, ведущих в расположение дивизии Ивачева, были сфотографированы какие-то запоздавшие пехотные подразделения и несколько танков. Мусаев, просмотрев пленку, приказал прекратить дневное передвижение войск. А так как весенние ночи становились все короче, следовало искать места для укрытия запоздавших на марше колонн и обозов.

Мусаев вызвал Барсукова и его помощников.

Начальник тыла за последнюю неделю исхудал так, что щегольской мундир на нем обвис складками. Не лучше выглядели и его помощники. Только Тимохов держался ровно, спокойно, будто давно уже привык не спать по ночам, быть в постоянном движении.

Генерал приказал закончить передвижение войск и грузов в три дня.

Тимохов, получив в свое распоряжение несколько десятков бойцов из батальона ВАДа [4], выехал на рокадную дорогу, по которой перебрасывались резервы в дивизию Ивачева. В балках и оврагах были растянуты маскировочные сети: под их защитой отсыпались днем уставшие шоферы, перевозившие снаряды. Тут же располагались бивуаком части, не успевшие затемно добраться в назначенные места.

На одной из этих временных стоянок Тимохова отыскал капитан Суслов…

В те редкие дни, когда Тимохов находился в расположении штаба армии, он по привычке приходил ночевать к Суслову. Капитана заставал редко. Иногда все же они встречались, вместе обедали, но дружбы между ними не получалось. Тимохов помнил высокомерный разговор Суслова с Казаковой, нечаянным свидетелем которого был, и осуждал капитана за это высокомерие. Ему, влюбленному в Галину безнадежно, казалось, что он все простил бы Суслову, если бы тот искренне желал сделать девушку счастливой. Но Суслов держался столь отчужденно, что ни о каком счастье для Галины тут не могло быть и речи.

И потом эти письма, адресованные в город, занятый противником. Значит, капитан отдал сердце навечно той женщине, которая осталась в Липовце, и если она еще жива, то никогда Суслов не откажется от этой любви. А как же тогда Галина?

Тимохов воевал четвертый год. Он знал, что и на войне наши люди ведут себя соответственно тому, что они люди, а не звери. Все грубое, злое, что принес миру фашизм в своем стремлении к господству, не могло убить неясности человека, его поиска счастья, любви, его надежд и радостей. И на войне люди влюблялись, дружили, даже женились, даже рожали детей. Женщины, волей судеб или по собственному желанию ставшие солдатами на этой войне, жаждали человеческой ласки, участия, нежности. Мир человеческих чувств, пусть и сжатый дисциплиной, рамками уставов и приказами, продолжал существовать, принося порой людям излишние страдания. Но Тимохов не мог не понимать, что этот мир чувств столь же важен для человека, как мужество, храбрость и гнев, обращенные против врага. Чувства помогали советским солдатам оставаться людьми… Он простил бы Гале и Суслову их любовь, преодолел бы свое горе, лишь бы любовь эта была счастливой. Но несчастной любви он простить не мог, хотя и старался понять Суслова, продолжая уважать его за деятельность ума, за работоспособность. Вот только поговорить с ним по душам он не умел, хотя и чувствовал, как важно для него понять капитана, — может быть, тогда он еще чем-то поможет Гале…

Если бы Тимохову сказали, что это его стремление происходит из-за самоотречения, может быть, не только ненужного девушке, ради которой он готов пожертвовать своей любовью, а скорее всего, даже обидного ей, он бы удивился. Ведь он хотел только одного: чтобы любимая им девушка была счастлива. Тем более что на войне многие люди умирают, так и не успев испытать счастья. Была же она ранена. А если другая пуля заденет сердце?..

Он боялся думать об этом, но все-таки с тревогой вспоминал, что Галя снова вернулась на передовую. За себя он не боялся. Ему почему-то казалось: он находится так далеко от подлинной опасности, что несчастья войны не коснутся его. И все действительные и мнимые опасности примерял только к Гале…

Поздоровавшись с Тимоховым, Суслов передал приказание начальника штаба и короткую записку командарма. Майор с удивлением прочитал: ему предлагалось все находившиеся в пути обозы с артиллерийскими снарядами повернуть на Липовец…

Не требовалось больших военных знаний, чтобы понять: немцы атакуют или вот-вот начнут атаковать дивизию Скворцова.

До сих пор все усилия Тимохова были направлены на то, чтобы перебросить максимум военных грузов на крохотный правобережный плацдарм, занятый дивизией Ивачева. Теперь эти усилия могли обернуться против Тимохова и против замысла командарма. Если гитлеровцам удастся смять дивизию Скворцова, они выйдут на оперативный простор где-то в тылах у Ивачева, и тогда все эти горы боеприпасов станут их трофеями. Но ни в приказе начштаба, ни в записке командарма ничего не говорилось об этих тщательно укрытых складах. Тимохову вменялось в обязанность только переадресовать грузы, находившиеся в пути.