По тонкому льду

– Сюда! Быстро!

Это было предложение, над которым не пришлось раздумывать. Пренебрегая элементарным благоразумием, мы послушались приказа, хотя отдан он был на немецком языке. Но не мужчиной. Возможно, этим и объясняется наша решимость.

Впрочем, выбора не было. Вернее, был, но плохой. Перебегать улицу под пулями – не ахти какое удовольствие.

Мы вскочили, и дверь захлопнулась. В темноте слышалось только наше шумное дыхание. Я нащупал рукой Костину руку и зажал в своей. Надо держаться вместе. Еще неизвестно, что ожидает нас. Быть может, западня. По тротуару кто-то пробежал. Потом еще и еще. До нас доносились крики, выстрелы, тревожные свистки.

Но вот скрипнула дверь, и коридор, где мы стояли, залил неяркий свет.

Но его было вполне достаточно, чтобы разглядеть того, кто стоял у дверей.

Это была Гизела.

– Ну проходите же, – услышал я ее глубокий голос. – Кажется, все в порядке.

Мы прошли в светлую комнату. Надо было считать за огромное счастье, что мы двигались, дышали, были еще живы.

– Это вы? – воскликнула вдруг Гизела, узнав меня. – Боже мой, какой вид!

Да, вид у нас был аховый, что и говорить.

Гизела смотрела на меня широко раскрытыми зелеными глазами. Вспомнив, что в правой руке у меня граната-лимонка, я быстро сунул ее в карман пальто.

Тогда она перевела взгляд на Костю, который выглядел похлестче меня, и весело спросила:

– Что вы тут делали?

– Что делали? – переспросил я, выигрывая время.

– Ну да… Вопрос, я полагаю, ясен.

– Мы прибежали на пожар. Там горит что-то.

– Где? – встревоженно спросила Гизела.

– Недалеко, на Восточной.

Гизела быстро закрыла дверь во вторую комнату, щелкнула выключателем и подняла оконную штору.

Через окно отлично был виден пылающий дом. Огонь держал его мертвой хваткой. Все полыхало, и смотреть было жутковато. Дьявольское зрелище! Какую стихию выпустили на свободу наши руки!

– Очень мило, – спокойно сказала Гизела, опустила штору и зажгла опять верхний свет. – Раздевайтесь. Я здесь живу, – она сделала рукой округлый жест.

Мы продолжали стоять и нерешительно осматривались.

Комната выходила двумя окнами на улицу. Обстановку составляли стол, диван с низкой спинкой, несколько стульев, тумбочка с радиоприемником «Филипс», что-то вроде буфета или посудного шкафа и широкая бамбуковая этажерка с книгами.

– Да садитесь же! Мне просто неудобно.

– Благодарю, – сказал я, и мы сели.

– Значит, вы бежали на пожар? – уточняла она.

– Да. А патруль без предупреждения начал палить.

– Это очень неприятно. Я лично терпеть не могу, когда в меня стреляют.

Вообще я предпочитаю не служить мишенью.

Я не знал, как На это реагировать. В ее голосе чувствовалась тонкая ирония.

– Нет, так нельзя, – решительно сказала она. – Сейчас же раздевайтесь!

Смотрите, на кого вы похожи.

Я встал. Костя – тоже.

– Спасибо. Мы не будем вас беспокоить. Нам надо идти.

Гизела сидела на диване, упираясь обеими руками в его край.

– Нихт гуд. Вы думаете только о себе?

– Не понял.

– Вы уверены, что вас никто не увидит?

Нет, такой уверенности у меня не было. Но мне трудно было отвечать. Я понимал, что сейчас выйти – значит накликать беду на свою голову. Но не могу же я сказать об этом.

– Вот что, – вновь заговорила Гизела. – Скажите вашему другу, что я тоже ваш друг. И раздевайтесь.

Я посмотрел на Костю. Он нисколько не волновался, только был чуточку бледнее обычного.

– Раздевайся! – после секундного колебания сказал я. – Получилось очень удачно. Здесь нечего опасаться. Я знаю ее.

Костя хотел, видимо, задать какой-то вопрос, но раздумал.

Мы разделись, вышли в коридор, почистили обувь, повесили верхнюю одежду. Но голову сверлила мысль: "Вдруг ловушка?" Гизела принесла пачку сигарет, угостила нас, закурила сама.

– Я вас напою кофе. Будете пить?

Мы переглянулись.

– Я тоже выпью, – поспешила добавить она.

– Удобно ли? – нерешительно проговорил я.

– Очень удобно. Я весь день сегодня варю кофе. Незадолго до вас у меня был господин Земельбауэр. Он мой сосед. Его дом напротив. Вот там, – она показала в угол. – А через дом от него живет господин Гильдмайстер. Тут целая колония.

Я слушал, кивал и чувствовал, как горят мои уши. Мы угодили в осиное гнездо. Чем все это кончится?

– Смотрите журналы. Я быстренько.

Мы остались одни, Костя оглянулся на дверь, за которой скрылась хозяйка, и спросил шепотом:

– Что это за цаца? Немка?

Я кивнул и коротко рассказал о знакомстве.

Костя почесал затылок.

– А что она делает?

– Понятия не имею.

– Тонкая штучка.

Я встал, прошел к этажерке. На верхней полке лежала стопка иллюстрированных журналов. Руки машинально стали перелистывать их.

– Нам нельзя сейчас высовывать нос, – объяснил я создавшееся положение Косте.

– Угу… А я думаю: почему у нее свет? Теперь ясно: начальник гестапо, комендант. Весь этот квартал надо сжечь.

– Чш-ш, – предупредил я.

– Да, – Костя понизил голос, – прелестная ночка выдалась. А не пошла ли она предупредить кого-либо?

– Ну, а если? Что предлагаешь?

– Да я так. Если уж драться, то лучше здесь.

Я отобрал два журнала – себе и Косте, хотел отойти, но взгляд сам по себе непроизвольно остановился на телеграфном бланке, лежавшем на второй полке. Он был заполнен готическим шрифтом. Деталь сама по себе привлекала внимание. Я всмотрелся, и кровь ударила мне в голову. Телеграмма адресовалась Гизеле Андреас. Из Берлина ее отправили тринадцатого. Текст был краток: "Задерживаюсь. Вылечу семнадцатого. Обнимаю. Себастьян Андреас".

Так вот кто она! Вот с кем мы имеем дело! Жена оберштурмбаннфюрера, о котором ведется переписка. Сегодня шестнадцатое. Он вылетит завтра.

Я подошел к Косте и, взволнованный, поведал ему об открытии.

– Сгорим мы, как шведы под Полтавой, – проговорил он спокойно. – Есть предложение – стукнуть ее и потихоньку сматывать удочки.

Стукнуть. Потихоньку.

– А если она действительно друг?

– Вы, значит, еще не уверены?

Послышались шаги. Мы поспешно занялись журналами. Вошла Гизела с подносом в руках. На нем стояли кофейник, чашки и блюдечко с кусочком масла.

Она поставила все это на стол, вынула из шкафа пачку галет, сахар, разлила кофе.

Отпивая маленькими глоточками горячий кофе, я сказал:

– Очень рад знакомству с вами.

– Да? – спросила она. – Охотно верю. Хотя здесь многие говорили мне то же самое.

Она поинтересовалась моим образованием, профессией. Я удовлетворил ее любопытство.

Мне почему-то вспомнилась недавняя беседа с Земельбауэром. Он сказал, что какое-то «но» мешает ему. А говорил он о Гизеле. Не является ли этим «но» оберштурмбаннфюрер? Вполне возможно.

Потом хозяйка занялась Костей. Стала выяснять, здешний он или приезжий, служил ли в армии, сколько ему лет. Узнав, что Костя родился в Энске, она спросила, известен ли ему хозяин дома, в котором мы сейчас сидим.

Костя сказал, что нет. Вообще он держал себя настороженно, отвечал лаконично.

– А вы хотите знать, кто здесь жил?

Она кивнула.

– Пустяки. Я узнаю в управе.

– Да нет, не стоит. Просто так, интересно. Я вам сейчас покажу кое-что.

Пройдемте в ту комнату.

Она встала, пошла, а вслед за нею поплелись и мы.

Во второй комнате стояли полуторная кровать, платяной шкаф и тумбочка.

Возле нее – коричневый кожаный чемодан.

Гизела сдвинула с места тумбочку, подняла половицу, и мы увидели под ней цинковую коробку из-под винтовочных патронов. Она до краев была наполнена серебряными рублями и полтинниками царской чеканки.

Гизела рассмеялась.

– Быть может, они нужны хозяину?

Я сказал, что едва ли кто-нибудь признает их своей собственностью.

Мы просидели у нее до рассвета. Почистили и привели в порядок свою одежду. Когда уходили, Гизела энергично пожала нам руки и сказала: