Прямое попадание

А пока надо глядеть в оба. Насквозь и даже глубже, как сказал бы комэск. Муху не пропустить. В общем, на то, сказывают, и щука в море, чтобы карась не дремал. Не ровен час, облака разойдутся — окажешься на мели. «Мессеры» же, верно, рядом, только того и ждут. Спуску на этот раз не дадут. Попался, скажут, голубчик, и дух выпустят. Причем на первом вылете. Не на боевом даже, а на тренировочном. И в девятнадцать лет. Каково? А? В девятнадцать! И Кузькин, скосив глаз на сторону, зябко передернул плечом.

А интересно, сколько им, что на «мессерах»? Тоже, наверное, по девятнадцать? Хотя нет, больше. Они, гады, уже и с Англией, и с Францией повоевать успели. Насобачились. Старше, значит. Может, и под тридцать. И крестов, поди, навалом. Вон недавно, на днях, одного сбили, так сплошь кресты. До пуза. Больше вроде и вешать некуда. Ас, говорят, наипервейший. Герингов любимчик. А сбили все же. За милую душу. Выстрела не успел сделать — и готов, спекся. А кто, спрашивается, сбил? Такой же сержант, как и Кузькин. Только что из училища. Едва успели в строй ввести. А уложил как миленького. Тот сперва даже не поверил. Не может быть, говорит. Покажите. Показали, конечно. Так он за голову схватился. Все никак не мог от изумления в себя прийти. Вот тебе и ас. Был ас, а теперь весь вышел.

А эти — Кузькин опять покосился по сторонам, — поди, дружки его, товарищи. С того же аэродрома, не иначе. Много их там поднакопилось. Два полка будто. Вот и повадились, гады. За эту неделю уже второй раз. Даже облачность не останавливает. И зениток не боятся. В грош их не ставят. А, впрочем, что им зенитки? Пока те очухаются, «мессеров» и след простыл. Они ж долго над аэродромом не задерживаются. Подойдут скрытно, по-воровски, рубанут с наскоку — и тут же обратно. А про истребителей наших и говорить нечего. Даже вырулить не успевают. Не то что взлететь. А потом, говоря откровенно, кто же мог думать, что «мессера» в такую погоду будут заявляться. Добрый хозяин в такую погоду и собаку на двор не выпустит, пожалеет. А они пришли. На стоянке, конечно, дров наломали, «красного петуха» пустили. А теперь вот за Кузькиным охотятся. Ждут, не оплошает ли, не подставит ли себя под удар. Да только не дождутся. Кузькин хотя и не стреляный воробей, а на мякине его больше не проведешь. Поумнел. Сами в дураках останутся. При пиковом интересе. Лишь бы вот еще горючего хватило, баки бы не опустели. Жрут ведь его моторы здорово. Будто ненасытные. Вон она, стрелка бензомера, к нолю ползет, к нолю подбирается. Медленно, правда, а подбирается. Как в ноль упрется — хана, и Кузькин, задержав дыхание, боязливо скосил левый глаз уже на красное кольцо парашюта, которое пускают в ход лишь после того, как все средства испробованы и остается одно, последнее, — перебросить ноги за борт.

А за бортом — сплошь облака. Брюхатые, грудастые. Холодные, равнодушные. Всякие. На любой вкус. Что им до Кузькина? Даже ухом не поведут. Сбились в стадо — и ползут. Лениво. Точно вареные. Без дорог и желаний. Даже не зная — куда. Им это все равно: на юг ли жаркий, на север холодный или к черту на рога, лишь бы ползти, давиться, друг из друга сок выжимать. Молча, без крика. И без обид. Такая уж у них, облаков, доля незавидная, мотаться неприкаянными по небу, пока солнце не высушит. Или ветер не растреплет. Бродяги, в общем, бездомные. Потому и неприветливы они, по-бирючьи нелюдимы. А иные так волком глядят. Зверье зверьем. Вон те особенно, что справа по борту. Ишь насупились, сгорбатились. Не иначе как на рога поддеть норовят.

В общем, не велико удовольствие окунуться в них. Только от мысли об этом у Кузькина зачесалась спина. Это же все равно, что в прорубь нырнуть. В ледяную воду броситься. Что он — рыжий? А потом и с парашютом еще не шибко в ладах. Всего разок прыгал. В училище. Опыту, как говорится, кот наплакал. Уж лучше до сухих баков ходить, до последнего оборота винтов, словом, чем в это дьявольское варево окунуться. К тому же и пять минут, кажись, прошли. Точно, шестая побежала. Так что, может, он вообще зря отчаивается. Может, «мессера» и ушли отсюда. Тоже ведь не дураки — до сухих баков караулить. Ушли, конечно. Небось и дома уже. Или на подходе к дому. К своему аэродрому, точнее. А аэродром, говорят, у них классный. Две взлетные полосы: бетонка и песчаная. Целой эскадрильей взлетать можно. Сразу. Красота! Не то что у нас. Ну да не век же им там хозяевать. Придет время — и турнут их оттуда. Один хороший бомбовый удар — и от аэродрома одно название останется. Полк ведь теперь машинами укомплектовали. Полностью. Новехонькими. Прямо с завода. Взлетит — небо расколется. Меридианы с параллелями полопаются. Сила! Так что один налет — и аэродрома с «мессерами» как не бывало. С землей сравняют. В том числе и он, сержант Кузькин, к этому делу руку приложит. Не хуже других. Постарается, в общем. В грязь лицом не ударит.

Подожди-ка, сержант, не спеши. Что-то уж разошелся ты больно. Не рано ли? Как бы тебе в грязь лицом сейчас не пришлось ударить. Да, да, сейчас. Не видишь, что ли, облака кончаются. Вон она, синева, впереди. А там, быть может, и «мессершмитты», которых ты, потеряв терпение, поторопился домой спровадить. Тебя поджидают. Гостинец припасли. С огоньком и дымом. Так что туши лампу, старина, гаси свет.

И верно, не успел Кузькин притормозить веселый хоровод мыслей, как в кабину самолета рыжим нахалюгой-парнем вломилось солнце. Вломилось и заприплясывало, плавя металл, высвечивая в кабине каждый закоулок. В другой раз радоваться да радоваться этому, а сейчас — нет: ведь теперь он на виду. Открыт. Со всех сторон. С любой наваливайся. Во всяком случае, «месершмитты», если они где-то — не дай бог! — поблизости, не преминут этим воспользоваться. И точно. Вон они, гады. Легки на помине. Тут как тут. Уже и в атаку бросились. Мать моя родная! С левого борта. Сверху. Под углом. Играючи словно. И уверенно. Теперь уж, дескать, не уйдет.

Действительно, уходить было некуда, и молодой летчик обмер, будто его кто за горло схватил. Облака, так надежно его укрывавшие, остались позади. Далеко. Не догонишь. Правда, спереди, соблазнительно белея, набегал островок кучевки. Но слишком уж мал. Не скроешься. Голову спрячешь, ноги торчать будут. О возвращении назад тоже нечего было и думать. Не успеть. Даже с правым разворотом. И все же — машинально, на авось — он повернул вправо. Круто. Почти поставив машину на крыло. Моторы — в крик. Вот-вот надорвутся, от натуги сорвут голоса. Из-под крыла, качнувшись, будто на четвереньках, выполз аэродром. Сперва взлетная полоса. Затем, подковой на мокрой и пожухлой траве, рулежная дорожка, за ней — стоянка и черное, скошенное к дереву, пятно с рваными краями — все, что осталось от каптерки оружейников. Горевших капониров вроде не было. А может, он их просто не заметил. Не до того. Не до капониров. Страх уже волчьим капканом сдавил Кузькину душу, а когда, вырвав самолет из крена, поставив его на прямую, он увидел, что облака не стали ближе, что до них так и так не успеть, совсем голову потерял. Потерял и волю к сопротивлению, как-то разом сник, полинял: все равно, мол, пропал. Бесполезно. Ему надо бы хоть о парашюте позаботиться, чтобы, на худой конец, им воспользоваться, а он и тут бровью не повел, точно оцепенел. Единственное, на что сейчас еще оставался способным молодой летчик, так это бессмысленно, по привычке давить на сектора газа, хотя те были даны до упора, и до бесконечности — словно в них все дело — сутулить плечи. Он даже оглянуться назад был не в силах, точно боялся ослепнуть…

А зря.

Если б оглянулся, то увидел, как один из «мессершмиттов», не успез подойти к нему и на выстрел, вдруг круто вильнул в сторону, затем тут же вспыхнул дымным пламенем и, копотью фиксируя каждое свое следующее движение, медленно заштопорил вниз, к земле. Не видел молодой летчик и того, как второй «мессершмитт», шедший позади и выше, натолкнувшись на плотный, заградительный огонь зениток и увидев, что его напарник уже поджарился на этом огне, не стал дожидаться своей очереди и тут же, с ходу, повернул назад и вскоре пропал где-то за косой линией горизонта.