Вторжение

Утром, когда подтянулись полки и связь с ними была восстановлена, в штаб позвонили. К телефону подошел майор Аксенов. Новость, которую он услышал, обрадовала и обескуражила: в штаб едет представитель фронта. "Теперь будем в курсе всех событий. Но зачем едет? Уж не учинит ли разгон?" — тотчас мелькнула мысль у начальника штаба. Он подошел к машине и начал будить комдива, не боясь на этот раз его потревожить.

— Почему же этот представитель сразу в полку очутился? — озадаченно спросил Гнездилов, когда начальник штаба доложил о приезде.

— По всей вероятности, в пути к полку пристал, иначе бы не сразу отыскал.

Лицо Гнездилова минуту–другую оставалось вялым, бесстрастным; позже, надев гимнастерку и поправив ремни, как–то преобразился, стал собранным, хотя, впрочем, в глубоко сидящих глазах копилась горечь пережитого.

Он поднялся на веранду школы, прошелся по коридору и занял продолговатую комнату, обставленную жесткой мебелью. Пока вносили сейф, устанавливали телефонный аппарат, Гнездилов терпеливо ждал. С подоконника глядел на него пустыми глазницами череп обезьяны. Гнездилов хотел его выбросить в окно, но сдержался. Встав, он заходил по комнате, сам с собой рассуждая: "Ну, отходим… Так ведь не одна только моя дивизия в таком положении! Вся армия отходит, а я — песчинка… Нет–нет, постой… — Он остановился и почесал бровь. — Как это — песчинка? Эге, во мне еще хватит пороху! Я им покажу, на что способен Гнездилов!" Николай Федотович решительно шагнул через порог и приказал дежурному офицеру позвать к нему начальника штаба.

Вдвоем они принялись окончательно доделывать, или, как любил выражаться Гнездилов, утрясать, план будущей операции. Причем комдив, как и раньше, предпочтение отдавал ближнему бою, что, по его мнению, должно было решить исход любой, даже крупной операции. Дело шло к концу, когда к штабу подкатила бронемашина.

— Погоди, — Николай Федотович встал и, на ходу поправляя ремни и одергивая гимнастерку, выбежал из комнаты. В коридоре он увидел генерала Ломова. Генерал был в комбинезоне стального цвета, с автоматом на груди и в тяжелой, сдвинутой на глаза каске. Весь в пыли, генерал, прежде чем поздороваться, снял каску, вытер худое лицо, свалявшиеся волосы, и глаза его, как и бывало, заблестели тепло, удивленно.

— Рад, очень рад видеть! В такой войне, братец мой, день прожить равно году! — восклицал генерал, обхватив комдива одной рукой, затем, отступив на шаг, пристально оглядел его с головы до ног. — А ты, признаться, мало изменился. Честное слово, расейская в тебе закваска. Да, природная, своя!..

Уступая генералу дорогу, Гнездилов провел его в комнату и кивком головы дал понять начальнику штаба, чтобы тот оставил их наедине. Довольный столь радушной их встречей, Аксенов сгреб документы и удалился, неслышно и плотно закрыв дверь.

— Как вы тут устроились? — спросил генерал.

— Как видите…

— Э-э, брат, положение… — процедил Ломов, сокрушенно качая головой. — Как говорят, дальше ехать некуда. Минск горит. Тонны бомб принял на себя… На дорогах — беженцы, ты это и своими глазами видишь, в какую беду попало население. Думаю, важнее тебе знать о фронте… — Ломов помолчал. — Разрозненные соединения на своих плечах выносят тяжесть борьбы, как вот твоя дивизия…

Услышав столь лестный отзыв, Гнездилов вначале даже не поверил: шутит или всерьез? Перехватив недоуменный взгляд Гнездилова, генерал повторил:

— Да–да, как твоя дивизия!

Николай Федотович, испытывая волнение, не сводил глаз с генерала, радуясь встрече и одновременно сочувствуя ему. Ломов был все тот же: неспокойный, подвижный, только сильно сдал внешне — похудел. Лицо его, некогда розоватое, побледнело, стало маленьким, и во взгляде, в прищуре темных глаз скрывалось нечто такое, что другим было неизвестно.

— Командующий у нас новый, — сообщил Ломов. — Ставкой прислан. С Дальнего Востока, Отдельной приморской армией командовал. Генерал Еременко, дотошный такой, на месте не сидит. Голосом, правда, не удался в командующего, — усмехнулся Ломов. — Ведь прежде всего для командира важно что иметь? Голос. Властный, громоподобный голос! А у него, у нашего командующего, голосок какой–то… соловьиный, что ли, вернее — женственный очень, хотя сам он страстный приверженец сильного, властного голоса.

— А куда же девался Павлов?

— Э-э, брат, с ним история, — продолжал Ломов с необычной для него откровенностью. — Ведь нам, ветеранам, Павлов в ученики годится, а смотри как взлетел: генерал армии, командующий фронтом! Такое не каждому дано. А все с Испании началось, проявил себя там на баррикадах и всплыл, как на дрожжах… А положа руку на сердце не по нему шапка! Он ведь танкист и, наверное, сейчас бы исправно водил танковую дивизию. А теперь… крышка!

— То есть как — крышка? — пораженный, привстал Гнездилов.

Оглядываясь на окна, Ломов вкрадчивым голосом сообщил:

— Арестовали его. На командном пункте — и прямым этапом в Москву. Говорят, в Бутырке сидит, ждет своего часу…

Гнездилов молча передернул плечами.

Они вышли на веранду. Под тягостным впечатлением настроение у Гнездилова было какое–то двойственное. Он чувствовал, что не в духе и генерал. Надо было чем–то занять его. Как раз в это время он увидел возле забора бойца, на котором были навьючены скатка шинели, противогаз, лопата в чехле, набитый до отказа ранец, винтовка, котелок, две гранаты, патронташ…

— Это Бусыгин, — на ухо шепнул комдиву майор Аксенов.

— А-а, весьма кстати, — оживился Гнездилов и повел генерала к забору, говоря: — Прошу познакомиться, это — наш герой! Штыком владеет, как ложкой. В первом же бою знатно отличился: группу немцев на тот свет отправил.

— Как же ты их колол? — спросил генерал.

— А как придется, — нисколько не смущаясь, пробасил Бусыгин. — Ежели грудь подставит, то и в грудь… Только опосля штык выдергивать маленько трудновато. Способнее колоть в спину али пониже… Ну в эту самую… слегка покраснев, замялся Бусыгин.

— Что же в это время немец — сопротивляется?

— Он бы, конечно, готов вдарить. Озирнется, норовит аж зубами вцепиться, а его подденешь, как сноп, и через себя.

— Вон как! — удивился генерал, рассматривая высокую фигуру солдата, и кивнул на его огромные кирзовые сапоги. — Какой же размер носишь?

— Сапоги–то? Эти сорок четвертого номера, да чувствительно жмут!

— Значит, прямо через себя кидаешь?

— А чего с ними чикаться? Детей не крестить и на одной улице не жить. Норовишь так вдарить, чтоб и по пикнул! Намедни, правда, одного не доканал. Чудно даже вышло. Прижучил его у дороги. Он нырь в водосточную тубу, гляжу — штаны сымает. Вот, думаю, по нужде собрался. Ждать–пождать, а он не вылазит. И таким, извиняюсь… духом из трубы понесло, что хоть нос затыкай! Пришлось отстраниться.

Окруженный командирами, Бусыгин рассказывал под громкий хохот. Он стоял навытяжку, слегка пошевеливая плечом, — видно, тер ему ремень, и подрагивающий штык отливал в лучах солнца густой, острой синью.

— Какой прием тебе больше всех удается? — не уставал допытываться генерал.

— А любой, смотря с какого заходу колоть. Ежели охота, могу и вещественно доказать, — расхрабрился под конец Бусыгин. — У меня есть мундир ихний.

— При себе носишь? Кто тебе разрешил? — всполошился Гнездилов. — Я же предупреждал, особенно шоферов, но надевать трофейные немецкие мундиры или плащи…

— Начхоз выдал, — объяснил Бусыгин. — Возьми, говорит, пригодится. Может, штыковую заставят показать. Чучела же теперь не сыскать. А мундир самый раз — поглядишь на него, и злость в тебе кипит! — Понимая, что всем и вправду охота поглядеть его уколы, Бусыгин снял ранец, вынул изрядно помятую куртку мутно–зеленого цвета, с бурым кровавым пятном на боку.

— Вешайте вон туда, — указывая на вязок, обратился Бусыгин к рядом стоявшему майору, а сам вдруг принял воинственную позу: глаза его загорелись, брови, и без того колючие, ощетинились, угреватое лицо посинело. И только майор успел отбежать от вязка, как Бусыгин сорвал с плеча винтовку и, пружиня шаг, подрагивая всем телом, шагнул вперед, со страшной силой нанес удар. Штык так глубоко пошел в ствол вяза, что Бусыгин не мог выдернуть его сразу.