Ночь ночей. Легенда о БЕНАПах

БЕНАП, вверенный тебе подчиненный, — твоя надежда и залог всех твоих успехов. Оскорбление подчиненного — ПОЗОР (разбирается на сборе); рукоприкладство карается: «темная» и исключение…

Уважение женщин в среде БЕНАПов объявляется НЕПРЕЛОЖНЫМ, и нарушения наказываются особо строго — ЖЕНЩИНА НА ФРОНТЕ ВЫШЕ ЕЕ РЕПУТАЦИИ и личных оценочных суждений. Женщина при первом ругательстве штрафуется и исключается. Это единственная дискриминационная мера, потому что ОНА — наша Надежда и Спасение и мы не позволим рушить нашу ВЕРУ!..

A. Наше Общество создается главным образом для того, чтобы не дать войне довести нас до полного одурения и одичания. Наши сборы должны дать такую возможность.

Примечание: ругательством считается не только произнесенное слово, но и намек, хоть в одном слоге или букве; при непроизвольном повторе ругательства удваивается последняя цифра, а не исходная… ЛИДЕР не тот, кто ведет на смерть, а сам выживает, ЛИДЕР — тот, с кем больше всего шансов выполнить боевой приказ и остаться живым; БЕНАП — ЭТО НАДЕЖНОСТЬ.

«Один за всех, и все за одного!» — хорошо, но лучше, когда «ВСЕ ЗА ОДНОГО!» — и тогда уж обязательно — «ОДИН ЗА ВСЕХ!»

Б. БЕНАПы (их друзья, членкоры, гости) — личности неприкосновенные (гарантия полная)…

B. ТЕ, кто командует нами непосредственно, должны быть вне подозрений!.. Если нет, то стена — моральная смерть… В случае доноса — месть общая! (Отмена приговора только общим сбором…)

Д. Мы не судим — мы люди, берущие на себя только обязательства и ответственность.

Мы — племя, ценящее ВЕРНОСТЬ даже выше, чем ЛЮБОВЬ…

Е. Исключение из рядов БЕНАП — это наша высшая мера.

Мы — племя, ценящее ВЕРНОСТЬ даже выше, чем ЛЮБОВЬ…

Руки потянулись к кружкам, и все грохнули металлом. Пили самогон, с трудом добытый из каких-то дальних деревень. Романченко сначала крякнул, выпил и сразу выругался. Спохватился, но ему через стол уже протягивали записную книжку казначея с указанием штрафа номер один. Он увидел сумму, от ужаса выругался еще раз и в отчаянии, под общий хохот, повалился прямо на сидящих:

— Я влип на целый го-од! — застонал он. — Это же… У… Е… А-а, — ему заткнули рот.

Лысиков снова протянул ему свою записную книжку — очень осторожно, на всякий случай произнес:

— Вот здесь распишись, Петро… Только не торопись… И молча — штраф номер два.

Тут вторгся Кожин:

— Давай договоримся и внесем поправку: «Никаких долговых ям. Все в пределах одного месяца — проиграл всю зарплату — сиди тихо, думай… переживай».

— Своего выручает. Поздно. Предложение не было принято.

— Дайте наконец выпить пострадавшему, — вопил Романченко. — По-о-ги-ба-ю-ю-ю!.. Ну-у-у-у?!

Далее все сидели несколько сконфуженные, поглядывали друг на друга и затаенно молчали — боялись слово вымолвить, чтобы не вмазаться. Или ждали, кто следующий?..

Хотите верьте, хотите нет — верили, далеко не все, конечно, но были такие, что непреложно верили: «Вот закончится война, и все будет по-другому, по-новому!.. Мы всем этим недоноскам, негодяям, выродкам покажем!.. Только бы победить, только бы добраться до…»

А пока под присмотром спецслужб, под пристальным взором политорганов, стиснутые со всех сторон запретами, угрозами и дисциплинарными намордниками, эти удивительные «гончие псы разведки», со своими мотоциклами, бронемашинами, транспортерами и «валентайнами», учились создавать свои собственные, пусть небольшие, территории относительной свободы: в своем взводе, в одной землянке, в узком кругу офицеров (как правило, не старше капитанского звания). Такая землянка была убежищем, где можно было бы хоть на час стать самим собой…

Замечание Бориса о «неупоминании Верховного» было возвращением в постоянную, оскорбительную действительность, разрушением, вольным или невольным, маленького островка кажущейся независимости… Это был их подвиг, пожалуй, не меньший, чем любой, самый опасный боевой. Ведь даже одно НЕупоминание «о НЕМ» было уже крупным преступлением здесь, на фронте… А ведь как-никак здесь, в «хоромине», собирались лучшие, костяк батальона, да и гости у них бывали самые надежные.

Так и хотелось сказать: «Зря ты… Зачем напомнил?..» Он сделал это неупоминание жестоко наказуемым. Ведь почти про каждого из них небылицы по корпусу ходили. А про кое-кого и вовсе легенды складывали. Неизвестно — кто. В легендах было немало вранья, но тут вины каждого из них не было — привирали рассказчики и любители излагать чужие дела и поступки «с прибавлениями».

А вообще-то, несмотря ни на что, всем им очень хотелось быть похожими на людей — тех, которыми могли бы гордиться их родные, односельчане, соседи и обязательно девчонки, которых они прочили в свои возлюбленные… Хотите верьте, хотите нет — все свободолюбие, все диссидентство зарождалось там, на войне. Все живое рождается там, где больно.

V

Вековой лес

Если вам когда-нибудь приходилось войти в настоящий вековой лес и углубиться так, что забудешь все на свете, даже в какой стороне родился, то вы, наверное, испытали неизъяснимое чувство причастности к этому величию… Как в пустыне или на вершине настоящего горного хребта. А пуще того — полная пустота ожидания… Такой лес не просто обволакивает, он захватывает тебя всего, без остатка. И ты становишься его частью. Он отодвигает остальной мир, даже вместе с войной, куда-то на самый край обетованной… Он завораживает… Если ты, конечно, один, а не с шумной ватагой.

В стороне на прогалине паслась привязанная на длиннющей веревке бурая корова. Изрядно костлявая, но все равно корова. Осень стояла не сухая, травы высокие.

Где-то в лесу снова бабахнуло.

— Еще один?.. — спросил Андрюша Родионов.

— Нет. Это подрывают… — ответил Долматов, минометчик в этом деле знал толк.

— Вот корова! — обстоятельно, с философским оттенком начал Андрюша. — Целый день ходит… Жует… Одних ног — четыре! Казалось бы? У начштаба гастрит, язва желудка… И ничего… Не подрывается.

— Кто? Начштаба?

— Я про корову. Это его корова. Она ему для лечения.

— Так у него же есть машинистка, — Долматов, видимо, полагал, что для лечения комплекса желудочных заболеваний этого достаточно.

Оба были в отключке, думать не хотелось, и разговор шел по инерции.

— Но она не молочная, — объяснял Андрюша. — А рядовой Нетребин приказом к ней был прикомандирован.

— К машинистке?

— Ты в своем?.. Он из моего взвода. Весь в чирьях. Мука… «Паси, — говорит. — И сам, глядишь, поправишься», — это начштаба ему. Рядовой Нетребин осторожный такой, два года войны, как на цыпочках прошел, а на второй день вступления в должность пастуха подорвался, вместе с чирьями… Корова, заметь, хоть бы х-хны!.. Кстати, саперы говорят: «Эту вашу буренку надо приспособить миноискателем — она сверхчувствительная, обходит все опасные места». Проверяли. За ней можно ходить. Только след в след…

— За коровой?! — издали спросил Иван Белоус, преисполненный танкистского скепсиса.

— Ну не за начальником же штаба?!

Тишина в осеннем лесу убаюкивала всякую осторожность.

— Ой, вон еще… Еще… — она собирала позднюю ягоду и грибы одновременно, грибы в пилотку, ягоды в рот.

Высокая, угловатая, еще толком не сложившаяся, на тонких ногах, торчащих из сапог, и ее подруга — худенькая, грациозная — та самая Юля, что была гостьей в землянке… Обе забирались все глубже в лес.

— Не дури, здесь мин понатыкано… — спокойно сказала Юля, а сама собирала и отправляла в рот ягоды — здесь их была тьма тьмущая.

Обе были еще в летней армейской форме. Первая, худая, длинноногая, уже добралась до большой кучи валежника и хвороста.

— Ой, Юлька! Ну, сколько же здесь… И вот тут еще… Иди сюда. И еще… Иди, ско-а…