Хроника парохода «Гюго»

— Хорошие вести?

— Отличные, Яков Александрович! Сначала сватали на «Суворов» механиком, потом уговаривали у нас остаться, но я — железно. Вот выписка из приказа.

— Ну что ж, поздравляю. — Полетаев старался подделаться под ликующий тон собеседника, но у него это не выходило. Он был раздражен сказанным, хотя пришедший ничего нового ему, в сущности, не сообщил.

Первой же береговой новостью, полученной после рейса, когда Полетаев вошел в подъезд пароходства, первой служебной сенсацией была весть о том, что на всех судах торгового флота временно ликвидируются должности помощников капитанов по политической части. И пока шли об этом разговоры, пока все гадали, как же получится — без помполитов, кадровики заполняли фамилиями пустующие графы судовых ролей, радуясь свалившимся точно с неба специалистам, и ожесточенно воевали с теми, кто вопреки морфлотовской дисциплине требовал направления в военкомат. В числе немногих, кому удалось этого добиться, оказался сидевший в каюте бывший помполит «Гюго», а теперь находящийся в распоряжении Владивостокского горвоенкомата старший лейтенант запаса («род войск — ВМФ, состав — политический») Валентин Суханов.

В Сан-Франциско он появился на «Гюго» среди самых первых и как-то незаметно избавил Полетаева от тысячи хлопот, неизбежных в то время, когда на борту нового, еще незнакомого с океанской волной парохода собирается экипаж тоже новый, из людей разных и незнакомых. «Гюго» был уже принят от морской комиссии США, но требовались доделки в машине, и Суханов проводил внизу, у котлов, по две рабочие смены, восполняя временную недостачу механиков. А когда механики появились, так же спокойно занялся прилаживанием на место множества мелочей — от вилок и ложек для столовой и кончая краской, тросами, талями и прочими подробностями боцманского хозяйства. Тогда-то Полетаев и проникся доверием к Суханову, убедился, что помполит из тех людей, которые вместо «Вперед!» всегда командуют «За мной!».

«Наверное, я досадую на приказ оттого, — подумал Полетаев, — что мне было чертовски приятно, когда этот парень был рядом. Да, приятно».

— Значит, на фронт, — сказал он, понимая, что его молчание затянулось. — А на берег когда?

— Да вот сейчас. Уже... — произнес Суханов извиняющимся тоном и покраснел. — Вещи собрал, с ребятами попрощался. Осталось с вами.

«Странно, — подумал Полетаев. — Я приехал оттуда сюда, а он едет обратно. Может, проще было остаться мне?»

Ему почему-то представилась школьная карта полушарий, густо раскрашенная синим, коричневым, голубым и зеленым, и на ней во всю длину Евразиатского материка тонюсенькая линия — железная дорога, по которой ехать и ехать Суханову. И еще он подумал о другой линии, которой не было на школьных картах, когда он учился, — линии фронта, перечеркнувшей там, на западе, страну от моря до моря.

Карты росли в его сознании, миллионные масштабы сменили тысячные, пока не прорвали условность топографии реальные образы: леса, овраги, поля, деревни — реальная земля, покрытая окопами, словно молодое лицо преждевременными морщинами, изрытая оспинами воронок, утыканная серыми, неживыми грибами дотов. И на этой земле он представил Суханова в гимнастерке и каске, с автоматом на груди, шагающего по слякотному проселку, под дождем. Было странно даже мысленно видеть, сознавать его таким — сидящего напротив в темно-синем костюме и тоже темно-синем в желтую полоску галстуке. И еще более странным казалось Полетаеву, что эта метаморфоза может произойти всего-навсего через месяц, даже через две недели, за которые можно пересечь коричнево-зеленое пятно на карте полушарий.

«А я останусь на синем пятне, — думал он, — там, где разрываются полушария, и должен буду стягивать их воедино извилистыми курсами «Гюго». Он уже не будет новичком, пароход, как сейчас. «Гюго» встанет в строй, и спрос с него будет иной, чем с новичка... И это тоже называется войной, — говорил себе Полетаев, — моей войной, раз я остаюсь здесь, на судне, и раз ему, Суханову, так трудно далось разрешение на отъезд».

— А кто же займется твоими делами?

— Да как уже говорили, Яков Александрович. Конечно, четыре коммуниста — ячейка небольшая, но я толковал со всеми. — Суханов стал загибать пальцы, пересчитывая, с кем он беседовал. Делал он это быстро, чувствовалось, что внутренне рассчитался со всем здесь, на пароходе, что весь уже в дороге и только привычка доводить всякое дело до конца заставляет его толковать о далеких уже от него вопросах. — Стармех, значит, Клинцов, Измайлов... вы четвертый. Секретарем, я думаю, останется Клинцов. Второй помощник все-таки авторитет. В пароходстве рекомендуют, я с инструктором советовался. А Измайлов — председатель судового комитета. Тоже пост важный. И хорошо — Измайлов машинист, внизу живет, к народу поближе.

— Ну что ж, ладно, — сказал Полетаев и мысленно представил на месте Суханова молчаливого второго помощника Клинцова с вечной трубкой в зубах, а потом высокого смуглого Измайлова с густой, как у папуаса, шевелюрой, с твердым басистым выговором. Замена, однако, получилась не совсем в пользу штурмана и машиниста, хоть их было и двое. — Ну что ж, ладно, — повторил Полетаев, как бы примиряясь и с этим.

— Комсомол у вас теперь мощный, — сказал Суханов. — Молодежи вон сколько наприсылали. Они сегодня первое собрание проводят. Парень есть один толковый, Маторин. Палубный ученик, но секретарствовать сможет, к думаю. Посоветовал его избрать. Вам можно не ходить. Измайлов сам все провернет... — Он оборвал фразу и посмотрел вопросительно, словно спрашивая: «Все, кажется?»

— Хорошо, — сказал Полетаев и встал.

— А когда в море, Яков Александрович? — спросил Суханов и тоже поднялся. — Скоро?

— Ты теперь посторонний, — усмехнулся Полетаев. — Посторонним таких секретов знать не положено. А вообще, знаешь, мне здорово будет тебя не хватать.

— И мне вас. Кто знает, доведется ли встретиться!

Они обнялись и троекратно поцеловались. Разжали объятия, покрасневшие, смущенные.

Дверь за Сухановым со стуком затворилась. Полетаев медленно, будто впервые, обвел взглядом каюту — блестящую крышку стола с круглыми медными часами над ней, дверь в спальню, откуда виднелась застеленная пикейным одеялом высокая, как саркофаг, койка с ящиками комода под ней, полка с книгами, перегороженная рейкой-креплением, иллюминатор с зелеными занавесками, диван, на котором только что сидел человек, увидеть которого ему, Полетаеву, быть может, никогда больше не доведется...

Он смотрел на все эти предметы внимательно, широко открытыми глазами, и ему казалось, что теперь, со стуком двери, за которой исчез Суханов, кончается какой-то долгий период в его жизни и начинается новый, возможно, более трудный, чем предыдущий, но сулящий в конце концов что-то нужное не только лично ему, Полетаеву, но и множеству других людей — и тем, кто сейчас в окопах, в танках, самолетах и на кораблях, и тем, кто сидит в кабинетах наркоматов и пароходств, и молчаливому Клинцову, и кучерявому Измайлову, и палубному ученику Маторину, которого сегодня изберут комсоргом.

Он думал так и стоял, озираясь, пока взгляд его не упал на серый конверт с письмом Веры. Написанное там живо возникло в сознании, словно имело непосредственную связь с приходом бывшего помполита, и Полетаев подумал, что, как ни странно, восполнить отсутствие Суханова, взвалить на свои плечи груз его забот ему, капитану, проще, чем решить, как быть с Верой, старпомом и самим собой.

«Забыть все, вот как придется сделать, — сказал он не то письму, звавшему его, не то себе самому. — Произошла авария... Могут же случаться аварии не с судами, а с капитанами, черт побери!»

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Электрик Огородов был прав, когда говорил третьему помощнику, что «Гюго» раньше чем через два дня в море не уйдет. Не ушел он и в следующие два дня. Только на пятый день утром пересек бухту и застыл на швартовых возле угольной эстакады на мысе Чуркин.