Твои, Отечество, сыны

В полночь, очень усталые, мы нашли его в обширном парке, неподалеку от завода «Большевик». Начальник штаба Борисов доложил мне, что вся бригада сосредоточена здесь же, так как в районе Крещатика слишком «тесно».

В парке было темно и тихо, пахло тополиной листвой и сырой землей. Я лег под деревом немного отдохнуть, однако, несмотря на тяжелую усталость, долго еще не мог уснуть. Беспокоила мысль: все ли предусмотрено мною на утро? Борисову отдано распоряжение разыскать к рассвету штаб 147-й стрелковой дивизии и готовить бригаду к боевым действиям — выдать по норме, на все виды вооружения, боеприпасы, на одни сутки сухой паек, проверить экипировку солдат и офицеров… Кажется, все. Завтра утром я вместе с начальником оперативного отделения Иваном Самчуком и капитаном Алексеем Питерских явлюсь к полковнику Потехину, командиру 147-й стрелковой дивизии, которому оперативно подчинена наша бригада… Каково положение дел на фронте и особенно в той полосе, где нам предстоит действовать?

Возникало много тревожных вопросов, и все они были важны. Лишь вчера знакомый офицер рассказывал мне, что видел пойманных вражеских лазутчиков. Нахальные физиономии… Они показали, что с наступлением темноты наиболее рьяные гитлеровцы из 29-го армейского корпуса, ведущего наступление на этом участке фронта, пробираются к нам в тыл с заданием сеять панику; запускают десятки разноцветных ракет и открывают пальбу из автоматов. Впрочем, подобный «фейерверк» я наблюдал еще по пути в Борисполь. Ясно, что вся эта «пиротехника» рассчитана на слабонервных, а болтунам и паникерам недолго было посеять слух, будто Киев окружен… Нет, в своих солдатах и офицерах я был уверен. Они не растеряются. Если понадобится, мы будем драться до последнего. Мы выстоим!

Не спалось. Я встал и тихонько пошел по аллее парка, посвечивая под ноги электрическим фонариком. Зеленый луч мягко скользил по гравию и таял в трех шагах. На плечо мне с тихим шорохом слетел кленовый лист. Я взял его и разгладил на ладони, широкий, холодноватый, с крупными прожилками. Вспомнилось, что в детстве я слышал примету: если лист сам ложится на одежду, это к получению письма… Как далека теперь моя женушка Катеринка! И когда я получу от нее письмо? Расстояние между нами будто не увеличилось и одновременно с началом войны выросло неизмеримо… Тут я поймал себя на мысли: а не сентиментальны ли твои размышления, полковник, перед боем?..

Позже, пережив многое в боях, я понял, что человек всегда остается человеком. Нашему воину, солдат он или генерал, обстрелянный или новичок, никогда не изменяет человечность: чувства дружбы, любви, сострадания, отзывчивости, доброты. Даже в огненном гневе, в безмолвии штыковых атак наш воин несет в себе эти чувства, и они помогают ему в бою, потому что убить палача, поджигателя, насильника, фашиста — дело любви и доброты.

А сейчас воины спали спокойным сном. Я слышал их ровное дыхание. Спите, милые. Завтра мы вместе встретим свою судьбу, и, если она обернется против нас, мы будем ломать ее и переделывать, пока не подчиним себе.

Я прилег рядом с двумя солдатами и только забылся, как сверлящий свист авиабомбы разбудил меня. Самолеты противника проходили над парком волна за волной. Где-то неподалеку резко хлопали выстрелы зениток. В посветлевшем небе таяли розовые от восхода шары разрывов. Потом над парком, подобно порыву ветра, пронесся тяжелый снаряд. Артиллерия противника начала обстрел Киева.

8 августа вместе с начальником оперативного отделения Иваном Самчуком и начальником разведотделения штаба бригады капитаном Алексеем Питерских мы явились к полковнику Потехину, командиру 147-й стрелковой дивизии, штаб которой был расположен в одном из парков на юго-западной окраине города.

Неторопливый, вдумчивый, полковник встретил меня приветливо и сразу же перешел к делу. Обстановка под Киевом была известна ему до мельчайших подробностей, и он изложил ее так обстоятельно, что никаких неясностей у меня не оставалось.

Положение на фронте и в той полосе, где должны были вступить в бой наши десантники, было тяжелым. Наиболее вышколенные и уже имеющие большой военный опыт части 29-го армейского корпуса противника просочились в Голосеевский лес. За ними пытались прорваться основные силы. Это создавало угрозу окружения Киева с юго-востока. А потому нашей первой боевой задачей было очистить лес от фашистских автоматчиков, выбить гитлеровцев из здания сельскохозяйственного института, а затем вести наступление на Мышеловку и Пирогово.

Я сказал об этом полковнику. Он удивленно взглянул на меня.

— Именно такова ближайшая задача бригады. Однако давайте проедем за город, к высотке, с которой видна вся местность, где идут бои.

Машина быстро помчалась в сторону Голосеевского леса. На окраине города мы взошли на высотку. Взгляду открылся лесной массив. Над густой зеленью соснового молодняка, над полянами то и дело возникали вспышки снарядных разрывов. Однако трудно было разобраться, где находятся наши, а где противник. Тем не менее нами было определено, в каком направлении бригаде предстоит вести наступление.

Я предложил избрать эту высотку наблюдательным пунктом, и полковник согласился. После этого он сообщил мне, что бригаду будут поддерживать в наступлении два артиллерийских полка, а для организации взаимодействия к нам будет прислан командир артиллерийской группы, которому хорошо известна обстановка на этом участке.

Кроме того, нас могла поддерживать по заявкам и артиллерия Пинской военной флотилии.

В этой обстановке для нас было очень важно, что соседями слева являются десантники 2-й воздушно-десантной бригады под командованием полковника К. И. Ломако, уже имевшие боевой опыт, а справа — одна из частей 147-й дивизии.

Не задерживаясь больше на высотке, я оставил здесь для оборудования наблюдательного пункта капитана Питерских и поспешил навстречу бригаде. Первую колонну встретил в центре города, на углу Крещатика и улицы Ленина.

Четким, размеренным шагом шли бойцы, лица их была сосредоточенны и серьезны. Рота за ротой, батальон за батальоном двигались они навстречу нарастающему грохоту боя.

А город, уже тронутый суровым дыханием войны, по-прежнему был прекрасен. На его широких бульварах и скверах высоко вздымались стройные тополя, задумчиво и грустно шелестели могучие каштаны, на клумбах и на газонах у здания оперного театра гневно пламенели алые цветы…

Почему-то мне запомнилось множество мелких подробностей.

Вот, бережно поддерживая балконы, спокойно смотрят вдаль, сквозь время, каменные кариатиды; вот вражеская бомба обрушила угол пятиэтажного дома, и на изогнутых прутьях арматуры, на верхнем этаже, повисла детская коляска; вот на бульваре Шевченко снарядом снесена вершина тополя, и обезглавленное дерево высится над озабоченной своими делами толпой как символ ее страданий…

Обугленные пожарами дома, черные глазницы окон… Еще совсем недавно эти окна сияли светом: люди за их проемами спокойно трудились, отдыхали, читали книги, праздновали рождения, радовались подрастающей детворе, изобретали, мечтали о счастье…

А теперь какая-то косматая старушка с плачем рылась в пепле пожарища да четкий шаг солдат отдавался в сумрачных пустотах. Война — это страшно, это неизмеримые страдания и гибель миллионов ни в чем не повинных людей. Но мы не нападали первыми. Мы не хотели войны. И если враг, подлый и беспощадный, нанес нашей матери-Родине такую горькую обиду, — мы, советские солдаты, сумеем за нее постоять.

Во второй половине дня части бригады сосредоточились на южной окраине Киева. Я вызвал начальника штаба, командиров батальонов и начальников служб, чтобы поставить перед ними боевую задачу. Только они собрались, как противник открыл по высотке артиллерийский и минометный огонь. Тут я заметил, что некоторые наши командиры, еще не обстрелянные, стали припадать к земле.

— Бросьте, товарищи, «кланяться», это даже верующим не помогает! — пошутил я. — Никакой опасности нет и не будет до самой смерти…