Опаленные войной (Рассказы)

Настал прощальный вечер. Петро и Люся ушли за линию постов, подальше от любопытных глаз. Облюбовали на краю поляны раскидистую березу и уселись под нею. Место глухое, едва ли сюда мог кто заглянуть.

Разговаривали мало. И о чем было говорить? Объяснились они давно, еще зимой, когда Люсю ранил полицай. Между ними шел разговор молчаливый, им только одним понятный. В этом разговоре имело значение все — и особый поворот головы, и мягкое движение руки, и тихая улыбка, и невольный вздох.

Сидели плечом к плечу, слушали сонное дыхание листвы над головой и неугомонный треск кузнечиков.

Петро одной рукой обнял Люсю, покрепче прижал к себе, и она доверчиво положила ему голову, на плечо, ласковая, всегда улыбчивая и понятная-понятная, как никто другой. На коленях у них лежали не цветы, а холодные автоматы, неразлучные спутники и надежные защитники.

Листья березы трепетали от легкого ветерка. Покачивались коричневые сережки, бесшумно ударяясь друг о друга. По небу плыли белые кучистые облака. Они то наплывали на солнце, и тогда на поляну набегали прохладные тени, то опять уходили, и солнце снова заливало поляну. Поодаль выстроились, словно богатыри в островерхих шлемах, сосны — одна к другой, стройные, одинаковые, будто на подбор, и охраняли тишину.

На опушку выскочил заяц. Сел на задние лапы, старательно умылся и уставил любопытные бусинки глаз на людей, навострив уши. Петро, боясь пошевелиться, чтобы ненароком не спугнуть его, прошептал:

— Смотри, смотри — прямо, вон у сосенки! Видишь?

— Зайка! — радостно вздохнула Люся. — Какой забавный! Иди сюда, мы тебя не тронем!

— Его, наверно, друзья ждут.

— У него есть друзья?

— А как же!

— Я думала только волки да лисы.

— И волки есть, конечно, без волков не обойдешься — они везде есть.

У Петра онемела нога, захотелось поудобнее ее повернуть. Но с колен соскользнул автомат и упал на землю. И хотя звук был негромкий и глухой, зайчишка вздрогнул и рванул вдоль опушки. Петро озорно свистнул вслед, а Люся спросила:

— После войны в Брянске останешься? Или в Вольск уедешь?

— Где ты, там и я.

— У нас в Брянске хорошо.

— Я степняк, но Брянск мне нравится.

Разговор велся обо всем и ни о чем. Утром Люся уходила из отряда. Она пристроилась в середине цепочки — в мужском сером пиджаке, в синей юбке, в кирзовых сапогах. За спиной вещмешок, на груди немецкий трофейный автомат. Именно такой она ему и запомнилась. Люся выбежала из цепочки, приблизилась к Петру и поцеловала его, никого не стесняясь.

Петро терпеливо ждал ее возвращения. По рации было передано, что документы в штаб фронта доставлены, и группа партизан, отдохнув немного, ушла обратно.

И вдруг из штаба фронта поступил запрос:

Давыдов рассердился. Странно! Это они должны сообщить ему, что им известно о разведчиках. Ясно было одно — с партизанами приключилась беда. Старик, узнав об этом, бросился к комбригу. Давыдов усадил его на ящик из-под патронов, заметил:

— Держись, Старик!

— Я держусь. Но я возмущен, что от меня скрывают радиограмму. Люся для меня самый близкий, человек на свете, вы об этом отлично знаете.

— Мне до вчерашнего вечера и говорить-то тебе было нечего, — медленно проговорил Давыдов.

— Что же с ними?

— Видишь ли, друг, все мы ходим на острие бритвы.

— Знаю!

— Люсю казнили фашисты.

Петро застонал. Некоторое время он сидел не шевелясь. Давыдов молчал. Когда миновало первое горькое помутнение, Петро хрипло попросил:

— Расскажите.

— Линию фронта они перешли благополучно. Углубились в тыл и неожиданно напоролись на гитлеровцев. Погибли все. Раненую Люсю взяли в плен. Пытали. Говорят, перед смертью она сказала: «Я партизанка и комсомолка. Больше вы от меня не добьетесь ни слова!»

Через месяц Давыдов послал разведчиков под Карачев.

…Получен новый приказ — возвращаться в отряд.

Четвертый день группа Старика искала свободную лазейку, чтобы безболезненно перескочить через железную дорогу, и не могла найти. Дорога охранялась круглосуточно усиленными нарядами. Ходили патрули и обходчики, на близком расстоянии друг от друга были вкопаны бункера, в которых жили охранники. Мешали завалы. Многочисленной группе через них пройти невозможно. Гитлеровцев понять нетрудно. В Москве прогромыхали победные салюты в честь освобождения Орла и Белгорода, фронт дрогнул и покатился на запад, пока медленно, но неукротимо. Прифронтовая вражеская полоса жила судорожной жизнью, дороги приобрели особенно важное значение. Была усилена охрана. Лезть напролом через завалы равносильно самоубийству.

Выход оказался один — переходить с боем. Старик с сержантом Щуко долго думали, как ловчее и без потерь прорваться через дорогу? Ошеломить охрану и пройти, пока она не опомнилась? Сошлись на одном — форсировать дорогу через железнодорожный переезд. Риску больше, но и возможностей добиться успеха тоже. Партизан там не ждут — кто полезет на рожон? На этом и строился расчет. Большак, который пересекал железную дорогу, был не ахти какой людный. Ночью движение по нему замирало и вероятность непредвиденных встреч почти исключалась.

Переезд охранялся. Щуко проторчал возле него целый день с биноклем, высматривая все. Возле будки стрелочника врыт в землю бункер, у входа в который постоянно маячил часовой.

План созрел такой. Щуко с ловким хлопцем ночью снимут часового и закидают гранатами бункер. Когда прогремят взрывы, группа бегом пересечет железную дорогу. Слева и справа на всякий случай выдвигаются по два автоматчика. Они и Щуко со своим напарником прикроют отход и вступят в бой, если потребует обстановка.

В сумерки группа подтянулась ближе к переезду, залегла в кустах по левую сторону дороги. Часовой возле будки пиликал на губной гармошке. Щуко шепнул Старику:

— Взяло его! Всю обедню может испортить, паразит.

— Давай — время. Осторожней, смотри, — подтолкнул Старик в плечо Щуко. Тот оглянулся, нащупал в темноте руку Петра, крепко пожал ее и лихо ответил:

— Щуко не подведет.

Сержант и разведчик Глотов, пригнувшись, перебежали дорогу и скрылись в темноте, будто растворились в ней.

Потекли томительные минуты. Чуткое ухо Старика уловило неясный шум, ближе, ближе. Сомнений не оставалось: в Брянск торопился поезд. Протяжно загудел паровоз. Старик подумал: «На руку! Под шумок легче подойти. Пока будет грохотать, разведчики подбегут к дороге».

Щуко договорился с товарищем о деталях. Как только он прикончит часового, напарник должен бросить в бункер лимонку.

На фоне темно-синего неба отчетливо выделяется долговязая фигура часового. Он в каске. Автомат на груди. Гармошку держит обеими руками. Что-то такое красивое играет. Хоть и пискливый голосишко у гармошки, а мелодию выводит душевную. Умеет, паразит, играть. В другое время послушал бы. И чего его потащило в такую даль, сидел да пиликал бы возле своей Брунгильды.

Щуко выждал, когда часовой повернулся к нему спиной, пружинисто оттолкнулся от земли, будто на старте, и прыгнул на ничего не подозревающего немца.

Часовой, напружинившийся было, обмяк и стал сползать на землю. Сняв автомат и приладив его на себя, сержант шепнул напарнику:

— Давай!

Глотов сапогом открыл дверь бункера и, кинув в кромешную тьму гранату, отскочил. Взрыв прогремел глухо, но сильно. Из двери выплеснулся огненный язык пламени, раздались душераздирающие крики, и все смолкло.

Старик поднял партизан, и группа, грузно топая сапогами, побежала к переезду. Четверо партизан легли на полотно слева и справа. Старик остановился на переезде и поторапливал бойцов:

— Живее, живее!

Неожиданно справа началась стрельба, послышались крики — к переезду бежали немцы. Откуда они взялись? И было их немало — судя по стрельбе и крикам, не менее взвода. Щуко нахлобучил шапку на голову покрепче и сказал: