Три круга войны

Хорошо говорил лейтенант, увлеченно, и солдат заражал боевым настроением, выгонял страх из неопытных душонок. И в самом деле, рассуждал Гурин, чего бояться танка, это же неуклюжее, медлительное создание, под стволом у него, оказывается, стань, и он не возьмет тебя — «мертвая зона». Главное — без паники.

— А сейчас я покажу вам, как обращаться с противотанковой гранатой и с бутылкой с горючей смесью.

Но действие ни той, ни другой он показать не успел. Прибежал связной и сказал, чтобы вся рота сейчас же, в срочном порядке была построена у заброшенного карьера, — связной указал, где этот карьер. Туда уже направлялись со всех концов поля другие подразделения.

Лейтенант быстро привел роту к маету построения. Там распоряжался какой-то майор — указал место Иваньковой роты, побежал к другим.

Кроме майора, здесь бегали и другие офицеры — какие-то они были все возбужденные, суетливые и молчаливые. Чем-то тревожным веяло от всех, и эта тревога невольно передалась и солдатам. Они затихли и ждали, что будет.

— Судить будут одного гада, — шепнул сержант Семенов. — «Эсэсовца».

— Немецкого шпиона поймали? — удивился Гурин.

Сержант взглянул на него, усмехнулся:

— Самострела, чудак.

— Как это?

— Как! Струсил и, чтобы поскорее выбраться с передовой живым, прострелил себе либо руку, либо ногу. Ранило, мол, а там госпиталь, думает, прокантуется какое-то время. Но это дело не скроешь, врачи сразу видят, что за рана.

— Сам в себя стрелял? — еще больше удивился Гурин и, представив себя на месте того солдата, поежился: нет, он так поступить не смог бы.

Сержант снова оглянулся на Гурина:

— Чего удивляешься? Такие прохиндеи, брат, есть — что хочешь над собой сделают, лишь бы на передовую не попасть. А за них пусть воюют другие. Это те же дезертиры, а может, даже и похуже.

«Прав сержант, — подумал Гурин. — Конечно, таких надо судить…»

Наконец собрались все — батальон, а может, — и больше, — понятия не имел тогда Гурин, что за воинская единица расположена в этой лощине.

— Поплотнее, поплотнее, — командовал майор. — Вы своих ведите сюда, сюда… Так…

Буквой «П» выстроил майор собравшихся и неожиданно громко скомандовал:

— Равняйсь! Смирно! — И в этот момент откуда-то из-за правого крыла батальона вышел высокий подполковник с папкой в руке. За ним, чуть приотстав, в большой фуражке с узким околышем шагал низенький солдат — с лицом, изъеденным оспой. В руках наперевес он держал новенький карабин. Вслед за этим коротышкой в стеганых шароварах и в фуфайке шел солдат с каким-то неестественно бледным лицом. Он держал на груди перевязанную левую руку и поглядывал на собравшихся испуганными глазами. По бокам его охраняли два автоматчика. Метрах в десяти перед строем все они остановились. Подполковник отошел чуть в сторону, открыл папку и стал читать приговор военного трибунала. В нем говорилось о том, что рядовой Кислов Геннадий Иванович, рождения 1920 года, место жительства ст. Рутченково («Рутченково! — удивился Гурин. — Это же совсем рядом с нашим поселком!»), женат, имеет двух детей, во время наступления струсил и совершил членовредительство, прострелив себе руку.

«Такой здоровый, женатый уже и струсил. Теперь стыдно. Эх, ты…» — Гурин переступил с ноги на ногу — его одолела неловкость за солдата: земляк все-таки и так опозорился.

За трусость, проявленную во время боя, Кислов приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

«К смерти? — Гурин вздрогнул и смотрел на солдата, приговоренного к смерти, соображая, чем все это кончится. — Не может кончиться смертью, — думал он. — Попугать, наверное, решили. Сейчас подполковник продолжит чтение и объявит: „Однако, учитывая…“» И Гурин посмотрел на подполковника, ожидая именно этих слов, но тот уже закрыл свою папку и медленно отступил подальше от осужденного.

«Неужели так и оставят и уведут солдата куда-то и где-то там расстреляют? Нет, они уведут его, но не расстреляют, это все только для нас, новичков, чтобы мы знали, что этого делать нельзя и что за такие вещи могут приговорить и к высшей мере. Самострелов строго судят… Конечно, это урок!..» — рассуждал Гурин и снова взглянул на солдата, осуждая его, и сочувствуя, и желая его приободрить как-то. Но тут он увидел неожиданно, словно она проявилась вдруг, метрах в десяти за солдатом свежеотрытую яму. Раньше он не обращал на нее внимания, думал — просто окоп. Мало ли их тут по полю нарыто. Теперь эта свежая куча земли перепугала Гурина больше, чем сам приговор. «Неужели?..» — билось в голове.

— Привести приговор в пополнение!

Из группы офицеров быстро вышел старший лейтенант, скомандовал осужденному:

— Кру-у-гом!

Тот встрепенулся, сделал движение корпусом — хотел повернуться через правое плечо. Но, вспомнив, что команду «кругом!» надо исполнять через левое, рванулся в обратную сторону, крутанулся по всей форме и застыл лицом к своей могиле.

— Три шага вперед — шагом марш!

Солдат шагнул раз, другой…

Далее Гурин не мог смотреть, опустил глаза. Хотел сглотнуть слюну, но во рту пересохло, на лбу выступил пот. Когда раздался залп, он вздрогнул, засучил вспотевшими пальцами, словно искал, за что бы можно схватиться…

И в ту же секунду на разные голоса запели команды:

— Смирно! Налево! Шагом марш!

— Смирно! Направо! Шагом марш!

— Кругом, шагом марш!

— Шагом марш!..

— Шагом марш!..

В минуту опустела площадка, колонны торопливо расходились по своим местам расположения.

— Старшина, через десять минут ведите роту на ужин, — приказал Иваньков. — Я пойду в штаб батальона, вызывают. — Ни на кого не глядя, лейтенант быстро ушел.

Солдаты собирали котелки, становились в строй, исполняли команды — и всё это делали как-то тихо, молча, боясь взглянуть в глаза друг другу, словно были в чем-то виноваты.

Гурин сидел на бруствере, рядом стоял котелок, наполненный кашей, но есть не хотелось. Он невольно посмотрел в сторону заброшенного карьера — там на фоне закатного неба маячили несколько фигур: одни стояли неподвижно, другие работали, засыпали могилу.

«Да… Вот она какая — война, фронт… Тут не шутят…»

Гурина слегка подташнивало. Чтобы отвлечься, он взял ложку, набрал каши, но до рта не донес — его вырвало. Гурин корчился на бруствере, стараясь сдержаться, но его выворачивало наизнанку.

Превозмогая бессилие, он взял лопату, выдолбил небольшую ямку и, вывалив в нее кашу, закопал ее.

В тот же вечер им выдали сухой паек, пополнили боеприпасы и повели куда-то в ночь…

Зеленый Гай

— Не шуметь! Прекратить разговоры! — передавалось все чаще и чаще по колонне.

Спустились в овраг и шли по дну его. Внезапно остановились, но тут же побежали: кто-то стоял и почти каждого торопил: «Быстрее, быстрее, колодец пристрелян».

Пахло порохом, землей, кровью. Вокруг колодца были сплошные воронки, валялась искореженная кухня, лежала убитая лошадь. В стороне стонал солдат, над ним стоял на коленях санитар, делал перевязку.

Пригнувшись, все бежали куда-то по полю. Когда вспыхивала ракета, прижимались к земле, а потом снова поднимались и бежали. Вдруг Гурина кто-то остановил, сказал:

— Давай прыгай, только тихо…

Гурин увидел перед собой окоп, повиновался и прыгнул в него. Отдышавшись, он посмотрел вверх — над ним было высокое звездное небо. Вспыхнула ракета, и звезды исчезли. Ракета с шипением погасла и упала где-то рядом. Сделалось совсем темно.

Сидеть в окопе было скучно и жутковато. Гурин попробовал выглянуть, но, никого не увидев, снова спрятался. Так сидел он довольно долго, пока не услышал чей-то голос: