Хроника парохода «Гюго»

— Консул — лицо ответственное, — сказал Огородов и тоже подергал ручку двери. — Консула должны послушать.

— Должны, — согласился Тягин. — Консул — о-го-го! Но и капитан, скажу тебе, лицо значительное. Особ такой, как Полетаев. Их ведь, знаешь, беглецов...

— Беглец один.

— Ладно, один... Их знаешь, обоих хотели до разбора дела с рейда увезти. Для ясности! Капитан Левашова не отпустил.

Огородову стало досадно, что он не видел, как вели Федьку к трапу, как тот шел. Наверное, заложив руки за спину, в смятении. Сидел две недели в запертой каюте, иллюминатор задраен, желтая лампочка на потолке. А тут — небо, бухта, берег, палуба под ногами, и с каждым шагом все меньше и меньше остается ее, палубы, по которой ты прежде свободно ходил, мог руками махать сколько влезет и на порт, на сутолоку его, на городские дома мог смотреть сколько захочется. Теперь эти, что ведут, с наганами, или другие, такие же, не позволят вольно смотреть на город и на порт, ходить по палубе. Законно не дадут: отвечай! Вычеркнули, словом, Федьку из виктор-гюговских рядов...

А на рейде, когда не осталось и следов от рельсов, приваренных прежде к палубе, и в трюмах пусто, когда вот-вот после ударной разгрузки предстояло идти в новый рейс, выстроили всю команду и объявили капитанский приказ. Говорилось в нем, что матрос второго класса Левашов С. В. за нарушение дисциплины, за то, что покинул судно, хотя и с уважительными намерениями, но никому не доложив, достоин сурового наказания, даже перевода на должность палубного ученика; но капитан учитывает левашовский добросовестный труд и прошлое героическое поведение во время аварии и в палубные ученики не переводит. Просто он, капитан, намеревался произвести Левашова в матросы первого класса, а теперь свое намерение задерживает на неопределенный срок, чтобы матрос Левашов понял и почувствовал, что такое судовая, крепкая и незыблемая, морская, если короче, дисциплина.

И вроде как бы специально для Сережкиной обиды сразу зачитали другой приказ, которым (на освободившуюся жоговскую должность и опустевшую трагически Щербинову) в первый матросский класс возводились Сашка Маторин и Надя Ротова.

И снова пошли и снова замелькали вахты. Уже находились в Японском море, в мглистых его просторах, когда в каюту к Огородову явилась Алевтина Алферова.

— Здравствуй, — сказала. — Давно тебя не видела.

«Ну давно — это слишком, — решил электрик, — только что в столовке вместе ужинали». Но понял, к чему она клонит. Действительно, за время стоянки он ее из поля зрения начисто выпустил. Ремонты там разремонты, и домой, на Первую Речку, отправлялся при каждом удобном моменте. Он и ответил:

— Верно, давненько не виделись. И непонятно мне: отчего же ты снова на судне? На берегу, помню, собиралась застрять.

— А потому не осталась, — ответила Аля, — что рано. Ты газет не читаешь, электрик Огородов. Постановление вышло: чтобы развестись, в суд заявление надо подать. Только суд один, а желающих холостыми стать много. Ждать надо.

— Тебе, положим, суд не нужен. Тебе — в загс.

— Не обо мне речь. Другому человеку прежде развестись надо.

— А на берегу, значит, тебя одну оставить боится? Суд поджидает?

— Ага. Боится. Серьезный он, этот человек. Строгий. Весьма.

Она смотрела на Огородова, а он — на нее. И тут электрик понял, что Алевтина смущена вот этим своим положением — еще не венчанной, но уже не свободной. «Не с большой любви, видно, решение состоялось», — подумал электрик.

Аля заерзала в креслице.

— Знаешь, а Сережа, оказывается, сидит над книгами. Несмотря ни на что...

Тоскливо сказала, будто оправдываясь. Сказала и ждала ответа. Огородов молчал. Неохота ему было разговаривать.

— Левашов, слышишь, занимается, — повторила Аля. — Как мы с ним когда-то... Я пришла, а он в книгу уткнулся. Далеко продвинулся, сам...

— Ну вот и ты подключайся.

— Где уж мне теперь!

Больше они не говорили. Сидели и молчали, как будто собрались лишь затем, чтобы считать, сколько раз в минуту бухнет машина под палубой...

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Подходили к проливу Лаперуза.

Уже отвернули на восток, огибая гористый Ребун сима, островок, стерегущий вместе с другим, близнецом Рисири, проход между Сахалином и Хоккайдо. В бинокль хорошо просматривались приметные мысы — один обрывистый, белый на вид, и другой, похожий на остров, увенчанный красной маячной башней в знак того, что мыс является северной границей пролива.

«Нисиноторо мисаки», — назвал про себя по-японски этот второй мыс Полетаев и плавно провел биноклем по берегу. За мысом круто поднималась гора свежего зеленого цвета. «Наверное, бамбук, — подумал он. — Тут должны быть бамбуковые заросли...»

И еще он подумал, что почти сто лет назад здесь осторожно, по немереным глубинам шел парусник умного и отважного Невельского, и где-то дальше, за мысом, в глубине залива, тот основал поселение, и туда во время своего сахалинского путешествия приезжал Чехов — на Корсаковский пост. Но теперь городок называется Отомари, а не Корсаков, потому что и Сахалин со времени русско-японской войны называется не Сахалин, а Карафуто, вернее, не весь остров, а отторгнутая «империей восходящего солнца» южная его часть. Чехов этого не успел узнать...

По мостику неслышно двигался степенный, как пожилой врач, второй штурман Клинцов. Брал пеленги по главному компасу и уходил в штурманскую делать прокладку. Судя по тому, что трубка штурмана чуть дымилась, все шло хорошо, и его, Полетаева, помощи и вмешательства не требовалось.

Над мостиком, над сигнальной мачтой кружили большие, сильные чайки. Полетаев взглянул вверх и подумал, раздражаясь, что ему сейчас хотелось бы размышлять не о мысах и пеленгах, а о старых корветах, когда-то бороздивших эти воды; о мудром и смелом Чехове, забравшемся, несмотря на чахотку, на самый край земли; о вечных, как море, чаячьих стаях, без устали летящих за кораблями... Ему были некстати сейчас и пеленги, и пролив, и ждущая впереди, в узкости, скала Нидзо ган, Камень Опасности, и все те заботы, которые вызывало движение судна в сложном для плавания районе.