Без обявления войны

— О чем вы сейчас думаете?

— Как продолжать громить врага с малыми потерями.

— Какую вы замечаете слабость в действиях наших танкистов?

— Пагубное дело, когда, не дойдя до обороны противника, некоторые танкисты останавливаются и начинают вести огонь с места. Танки должны идти на большой скорости, смело таранить оборонительные участки и сокрушать их.

— Какие у вас складываются взаимоотношения с командирами стрелковых частей на поле боя?

— Мы стали хорошо понимать друг друга. Пехота любит, когда ее поддерживают танки. Но бывают случаи, когда она залегает под сильным огнём, — он усмехнулся, — тогда всю вину валят на танкистов.

— Как вы смотрите на рейд вашей танковой бригады, какой из него можно извлечь опыт?

— Рейд бригады и тех танковых корпусов, которые идут по тылам врага, стремясь замкнуть кольцо окружения, это прообраз будущих наших действий, рождение танковых армий. Так будет в скором времени. Верю: в дальнейшем в прорыв будут входить не отдельные наши танковые бригады и корпуса, а крупные механизированные силы.

Я даже не мог подумать, что в эту ночь беру интервью у будущего маршала. А за окном завывал ветер, и на столе мигали трофейные плошки, на оконных стеклах серебрились морозные елочки. Едва задремали — прозвучал сигнал боевой тревоги. Все вскочили, надели полушубки, валенки. На дворе двадцатиградусный мороз с порывистым северным ветром.

Стремительный марш на хутор Зимовский. Здесь танковая бригада подполковника Невжинского ведет тяжелые бои с засевшим на укрепленных высотках противником. Продвижения нет. Оба комбрига приходят к выводу: атака на подготовленные к обороне высоты не принесет успеха. Надо продолжать вести разведку и найти путь к их обходу. Пока вырабатывался план дальнейшей операции, к избе, где находились комбриги, подкатил вездеход. Посланник штаба армии, вручив приказ, потребовал немедленно ударить на Радионов, а потом на хутор Вертячий.

— Наступать днем на поселок Радионов, превращенный, по показаниям пленных, в сильный опорный пункт, значит понести значительные потери и потерпеть поражение, — сказал Якубовский.

— Днем брать Радионов? — вскипел Невжинский. — Нет! Давайте связываться с Батовым.

Но представитель штаба стоял на своем:

— Наступать и немедленно.

Якубовский подвел его к лежащей на столе карте.

— А зачем бить на Радионов? Если уж бить, так бить сразу на Вертячий и захватить на Дону переправы. Тогда противник сам побежит, он окажется отрезанным в районе Трехостровское, Радионов и Акимовский. Это смелый удар, но я знаю своих танкистов. Они привыкли к ночным броскам. Даешь марш-бросок на Вертячий!

Представитель штаба всматривался в карту.

— Не сомневайтесь в успехе удара на Вертячий, местность позволяет обойти Радионов с запада, — поддержал Якубовского Невжинский.

— Местность! Вот она и тревожит. Ночью в степи трудно ориентироваться, а тут еще синоптики предсказывают понижение температуры и сильную метель.

— Я дал распоряжение подыскать из местных жителей надежного проводника, — заметил Якубовский.

В избу вошел Василий Терновой с каким-то довольно пожилым человеком в поношенной телогрейке и в опорках, стянутых бечевкой.

— Товарищ комбриг, вот старый казак Иван Васильевич Орехов говорит: хоть ты мне завяжи глаза, а я тебе тут в любую станицу дорогу найду.

— А на хутор Вертячий, если будем обходить Радионов с запада, дорогу найдешь?

Дед снял старую варежку, усмехнулся:

— Я ее как свою ладонь вижу. Все тебе балки по пальцам пересчитаю, знаю даже, где немец мины ставил, а где нет.

Посматривая на карту, Якубовский принялся подробно расспрашивать старого казака о дорогах в станицы. Дед отлично знал местность, и комбриг остался им доволен.

— Вот что, Иван Васильевич, будете нашим проводником. Проведете нас по балкам на хутор Вертячий. С этой минуты вы на военном положении. Вам доверена большая тайна. — И тут же Якубовский приказал найти деду ушанку, кожух и валенки.

Терновой пригласил меня в избу старого казака, где временно обосновался корпункт армейской газеты. В избе тепло. Василий Терновой успел нарубить дров и растопить печь. На лежанке греется старуха, а за ее спиной мурлычет кот. Дед, роясь в старом тряпье, пытается отыскать портянки.

— Куда собираешься?

— А куда казаку собираться, как не на войну, — молодцевато отвечает дед старухе и обращается к нам: — Знайте, братушки, что душа фашиста черная, как его оружие. Ни жалости никакой нет, ни совести. Старуху мою замучали работой. Когда занемогла, чистой воды из колодца мне набрать не дали. А с вами я — снова человек. Снова Иван Васильевич Орехов. А то, было, как скотина, на шею бирку хотели повесить.

Я подумал: «Есть тема. — И, присев к столу, стал набрасывать очерк «Проводник», использовав слова деда. — А концовку, — мелькнула мысль, — напишу, когда возьмем Вертячий».

За окном сплошная белая мгла. Незаметно разыгралась метель. Да такая — вся степь гудит. В избу не входит, а вместе с метельными вихрями влетает Борис Рюриков, а за ним штабной офицер с одеждой для проводника.

— Я вам принес потрясающую новость, — хлопает дверью Рюриков. — Наши танки вошли в Калач!

— «Кольцо»?!

— «Кольцо»! Эх, Сталинградское «кольцо»! — Рюриков кружит по избе то меня, то Василия Тернового и громко выкрикивает: — В последний час танковые корпуса Кравченко, Родина и Вольского соединились. Завершено окружение врага!

Обычно тихий и скромный Вася Терновой пришел в такое радостное возбуждение, что летал по избе, словно на крыльях.

— Карту! Скорей мне карту! — нетерпеливо восклицал всегда невозмутимый и спокойный Рюриков.

— Нет, этого так нельзя оставить. У кого что есть — все на стол! — потребовал Терновой.

Открыли консервы — судак в томате. Терновой разлил водку в щербатые стопки.

— За Сталинградское «кольцо»! За тех, кто на Дону и на Волге! За победу! — И Рюриков стал чокаться.

Пока мы успокоились и более обстоятельно начали обсуждать создавшееся на фронте положение, старый казак, голодавший при немцах, осушил стопку и так усердно занялся судаком, что не оставил в банке даже томатного соуса. Только заварили чай, как наш будущий проводник с оханьем повалился на лавку.

— Ой, гузырь, гузырь... — стонал дед, продолжая корчиться от боли. Это означало по-станичному конец. Все опешили от такой неожиданности. Старуха, соскочив с лежанки, подала совет:

— Дохтора!

Штабной офицер побежал за врачом, Рюриков тяжело опустился на табуретку:

— Кто же теперь поведет бригаду? Ведь не поверят, что дед выпил из щербатой стопки совсем немного. Все равно скажут: корреспонденты споили проводника. Это самое настоящее «чепе». Как же мы так неосмотрительно поступили?

С нетерпением ждали прихода врача.

В гуле снежного бурана на пороге появился штабной офицер с медицинской сестрой и врачом. Врач, осмотрев больного, погрозил ему пальцем:

— Что же ты, дед, неосторожен с пищей? Разве можно после голодовки так наедаться? — Врач порылся в сумке и стал оказывать старому казаку помощь.

Часа через два после всех стараний медиков старый казак окончательно пришел в себя. И первым делом взялся примерять принесенную ему теплую одежду. Обрадованные выздоровлением деда, мы принялись помогать ему.

Старуха смотрела на мужа и не верила своим глазам: он собирался в поход. Пришла внучка и от удивления всплеснула руками:

— Куда?

— Казака на войну кличут, — отвечал дед, — слышишь, на сполох ударили.

В белой воющей мгле по заснеженным степным балкам идет незамеченная противником танковая бригада на хутор Вертячий. Движемся почти без остановок. Это верный признак того, что старый казак-проводник отлично знает местность, да и штаб бригады проложил маршрут.

Вьюга завывает и завывает, а посреди полуторки от железной трубы-дымохода и красных гребешков на боках печурки исходит тепло. Рюриков чутко дремлет, положив на мое плечо голову. А я мысленно возвращаюсь на берег Дона, и в рокоте мотора, под скрип тормозов, под качанье грузовика как-то сами по себе возникают первые строчки стихов, воссоздавая картины нашего наступления, прошедшие ранее мимо моего сознания: «С дубов летит последний иней. «Катюши» обожгли зенит. И Дон своей бронею синей уже под танками звенит. Гора в огне. Она как в ступе. Ее толкут со всех сторон. И, кажется, вот-вот отступит и выплеснет в низины Дон. На Песковатку, на Вертячий идут полки в степную муть, и пулемет зрачком горячим в кустах прощупывает путь. Привал короткий. Сон минутный. Едва вздремнул — вставать пора. На дне оврага виден смутно дымок походного костра. Мы снова в первом эшелоне в степи преследуем врага. Без всадников блуждают кони. Горят станицы и стога. Вся степь как будто на колесах, где снег, шипя, летит с бугров, там перекличка на откосах, как вьюга хлестких голосов. Моторов рокот, скрип полозьев. Над степью проблески зари. И плащ-палатки на морозе хрустят у нас, как сухари. Пред нами насыпь. Там, где балки, дубов расщепленных рога, в морозном небе с криком галки летят на черные снега. Гул батарей на поле брани. И в час атаки огневой донская степь дрожит в тумане, чуть освещенная зарей».