Таежный бурелом

— Как здоровье его?

— Вынослив, а то б пиши поминальную. Позвать?

— Позови.

Вошел забинтованный Келлер, обнял Игната, похлопал по плечу. Они повели неторопливый разговор на смешанном англо-русском языке, дополняемом жестами.

— Война плохо, — задумчиво уронил Келлер.

— На кой ляд она нам с тобой нужна? Ты что, капиталист? — поддержал его Волочай.

— Ка-пи-та-лист? — протянул Келлер. — Нет, докер я. — И он ткнул себя пальцем в грудь.

Волочай покрутил головой. Келлер жестами показал, что означает это слово.

Глаза Волочая потеплели. Осторожно, чтобы не причинить боль, он положил на мускулистое колено Келлера свою крупную руку.

— Понятно… По-нашему, по-простецкому, грузчик. Вот видишь, оказия какая… И я ведь, выходит, по-вашему, докер, в порту работал.

Волочай поднялся. Взял из угла винтовку со штыком, с размаху вонзил в пол.

— Вот так надо поступить! — горячо выдохнул он. — Пусть чешет затылок тот, кому нужна война, а нам с тобой, друг, работать надо.

— Док… порт… работа, — закивал головой Келлер.

Дед Михей принес большую деревянную чашу, выдолбленную из березового нароста, — братину. В таких чашах пивали его предки — донские казаки.

— Пей! — сказал дед Михей, протягивая братину Келлеру. — Мой прародитель Остап Перстень из нее пивал.

Келлер залпом выпил.

— Силен человек. У такого работа в руках огнем горит, — отметил дед Михей.

Он подлил в братину браги. Не отстал от Келлера и Игнат Волочай.

Келлер потрепал Волочая по плечу.

— Спасибо, колоссаль спасибо!

Игнат, жестикулируя, стал объяснять:

— По нашему русскому обычаю, кто пьет из этой чаши, становятся побратимами. Братья, товарищи на всю жизнь…

Келлер догадался, о чем говорил русский великан, радостно закивал.

…Тем временем на другом конце Краевской в доме, занятом штабом фронта, Дубровин читал ноту правительства Японии, угрожающую РСФСР объявлением войны, и послание князя Отани, приглашающего представителя правительства РСФСР Кострова во Владивосток для ведения переговоров.

— Пусть они!.. — зло выкрикнул Дубровин, придерживая раненую руку.

— Не совсем так, — спокойно возразил Костров. — Ленин предупреждал нас об этом…

— Мы же на пороге Владивостока…

— Что поделаешь? Мы не должны давать повода для объявления войны!

— Но война идет! Они выигрывают время, чтобы оправиться от разгрома под Спасском.

— Война войне рознь… Надо ехать. Об этом есть решение Дальбюро.

На том же совещании было принято решение распустить крестьянское ополчение: надо было убрать хлеб, иначе всему Дальнему Востоку грозил бы голод.

— О Суханове узнай, — напомнил Кострову Шадрин.

Дубровин опустил голову. Там, во Владивостоке, Вера. Он надеялся на встречу, рвался в город. А теперь всякие попытки встретиться с ней были для нее смертельно опасны.

— Успокойся, Володя, все узнаю. Непременно узнаю, — сказал Костров.

Дубровин выехал в дружины крестьянского ополчения, чтобы объявить крестьянам решение об их роспуске. Надо было торопиться: хлеба созрели, промедление привело бы к гибели урожая. Но Ожогина он в штабе не застал.

— В поле дед бродит, — сказал Дениска. — Я его, товарищ военком, сейчас разыщу.

…Старик Ожогин шел через поле. Рябила, волновалась желтевшая рожь, клонила к земле тучный колос пшеница.

— Кто ж тебя, матушка, убирать будет? — шептал он.

Сафрона Абакумовича догнал Федот Ковригин.

— Бродишь? — спросил, оглянувшись, Ожогин.

— Брожу, дядя Сафрон.

— Хлеба перестаивают.

— Перестаивают, дядя Сафрон.

— Как-то там бабы?

— Вряд ли силенок у них хватит.

Разговор не клеился. Ковригин разжег трубку. Они растянулись на меже, у опушки леса.

Из леса выглянула седая волчица с оттянутыми черными сосками. Заворчала, почуяв людей.

Из-под раскоряченной сосны один за другим выкатились три шустрых волчонка.

— Тут их до черта расплодилось, — не поднимаясь с земли, шепнул Ожогин.

— Подожди, зима придет — начнут овечек шелудить.

Ковригин пронзительно свистнул. Волки скрылись в еловом подлеске.

Ожогин разыскал нору.

— Вот, смотри, — произнес он, тыкая клинком в землю. — Человечиной волки питаются.

Перед норой лежал офицерский сапог со шпорой с обглоданной человеческой ногой.

— Показать бы японскому солдату, что его ждет на нашей земле!

Примчался Дениска.

— Митинг военком собирает, а тебя, дед, с кобелями не сыщешь.

Командиры заспешили в лагерь. Военком сообщил о решении Дальбюро и приказе командования фронтом.

— Исполнили крестьяне свой долг, пока суть да дело, снимай дружины, Сафрон Абакумович, и в путь-дорогу. Косите, молотите, озимые сейте.

Старик радостно сжал руку военкома.

— Ох, и обрадовал, Николаич! Знаю, без нас тяжеловато будет. Уберем хлебушко — и на всю зиму в вашем распоряжении.

— Только, Сафрон Абакумович, уговор дороже денег: уходи с оружием, которое взял у японцев, надежно спрячь его. Война, думается мне, не закончилась. Как был воеводой, так и оставайся воеводой.

— Будь спокоен. Еще за Никиту, за Агашу полностью не рассчитался… Головастого комиссара мне б надо: тяжело без помощника.

Сафрон Абакумович вопросительно поглядел на сына.

Тихон отвел глаза, ответил:

— На меня не рассчитывай, батя. Будем переформировывать бригаду в кавалерийскую. С Амурского лимана на днях весть пришла, сказывают, что в Татарский пролив вошли транспорты с японскими солдатами, тысяч тридцать выгрузились. Готовиться надо к бою, пока японский тигр хвостом виляет…

— Ну что ж, сынок… Тигр хвостом виляет, значит прыгнет.

— Комиссар у тебя, Сафрон Абакумович, свой вырос. Разве лучше товарища Ковригина сыщем? И дело военное знает и коммунист отличный, — напомнил Дубровин.

Они пошли к дружинам.

Ополченцы уже знали о решении командования. Они смазывали дегтем конскую сбрую и колесные оси, осматривали тяжи, перековывали копыта: предстоял дальний путь.

На рассвете, напоив лошадей, запрягли их в повозки и тронулись в путь. Колонна растянулась по дороге на пять верст.

Сафрон Ожогин попрощался с сыном, с боевыми друзьями. Он знал, что война не закончена, предстояли еще тяжелые испытания. Но сердце его билось спокойно, уверенно.

Где-то там, впереди, за сопками и тайгою, над Тихим океаном, занималась заря. Алый отсвет ее угадывался в этой ранней дали, в погожем небе, на лицах, еще суровых, но уже просветлевших, как это утро.