Бонжур, Антуан!

— Я буду в машине, — ответил Виллем. — До моей границы двенадцать километров…

Я в последний раз бросил взгляд на Храброго Тиля, высившегося в углу. Тиль стоял в той же непоколебимой позе, лицо его навек окаменело, но мне показалось, будто он горько усмехнулся мне вслед.

На улице Щёголь поглядел на свою машину, возле неё уже стоял третий полицейский.

— Ну-ну, шагай вперёд, немецкая подмётка, — шепнул Антуан с выражением.

Мы двинулись по улице. Первый полицейский протиснулся между мной и Щёголем. Я отстал и пошёл рядом с мужчиной в рубахе. Третий полицейский останавливал толпу, которая пыталась вылиться за нами из холла гостиницы.

— Где Виллем? — испуганно спросила Ирма, поравнявшись с нами.

Я оглянулся: «мерлина» у подъезда не было. Старинный фонарь болтался над входом, и Якоб бежал по улице.

— Теперь ты довольна, Ирма? — спросил я. — По-твоему вышло: попали в полицию.

— Но мы же свидетели, — бесстрашно сказала Ирма. — Я сама дам показания, как он наехал на бедную девочку.

Улочка кончилась, выведя нас к каналу, и мы свернули на набережную. Запыхавшийся Якоб догнал нашу группу. Он был неглупый мальчик и не кричал.

— Я дозвонился ей, — шепнул он. — Она уже выехала…

— Спасибо, Якоб, — ответил я и посмотрел на горбатый мост, открывшийся впереди.

Что было на мосту? Свидетельствует Виктор Маслов, сын Бориса. 12 часов ночи июля месяца 20 дня 1944 года. Мост через Амбле. «Кабаны» выходят на мост, чтобы последний раз обговорить детали и занять назначенные места. Над мостом тишина. И тогда взлетела ракета, ослепив партизан. Забили автоматы. Из-за поворота тут же выскочили мотоциклисты с пулемётами, за ними грузовой фургон. Но политических заключённых не было в том фургоне. Там сидели немецкие солдаты, а с ними и Дамере, он же Щёголь. Они стали стрелять прямо из машины. И Дамере стрелял. «Кабаны» отвечали разрозненно, успели бросить несколько гранат, но ракеты продолжали освещать их, и деваться им было некуда. «Прыгать и уходить!» — приказал Альфред Меланже. Немногим удалось спрыгнуть и спрятаться в спасительную темноту кустарника. У отца был ручной пулемёт, поэтому он прыгнул неудачно и сломал ногу. Он залёг в кустах и открыл огонь. Но силы были слишком неравны. Скоро сопротивление кончилось. Щёголь спустился вниз, чтобы опознать трупы. Тут и увидел его Альфред Меланже, укрывшийся в кустах. А немцы продолжали шарить по берегу, чтобы убедиться в том, что они убили всех. Щёголь нашёл отца и вывернул ему карманы. До моста было далеко, он не осмелился тащить мёртвого и оставил его в лесу. Ему хватило той записки, что он нашёл в отцовском кармане. Немцы собрали раненых, и Щёголь уехал с ними в той же машине.

Так было на мосту, и невесело мне сделалось оттого, что я узнал об этом. Как и кому доказать то, что было на мосту? Каков мотив? Ещё не всё было ясно с мотивом — мне бы только в портфель заглянуть. Куда у него билет? А теперь буду я рассказывать свою историю и тыкать пальцем в предателя. Ну, составят на него протокол, заплатит он пятьсот или сколько там франков за разбитый велосипед, отвалит несколько тысяч на лечение — и будет восстановлена справедливость, как её понимает уважаемый господин инспектор, который не Мегрэ. И даже если он хоть на полпроцента поверит в мою историю, все равно пойдёт волокита. Если и задержат Щёголя, он тут же выйдет под залог и смотается, у него миллионы, и есть куда сматываться. Он снова переменит имя, перекрасится, перелицуется — ещё на двадцать лет, — а там и срок давности выйдет, и станет он снова почётным пенсионером, попечителем, президентом какого-либо нового общества и, чего доброго, за мемуары примется.

Дудки! Не затем я так мучительно шёл по следу и собирал ускользающие камни.

Зашумел мотор. По каналу неспешно проплыл катер, лохматя застойную воду. Островерхие дома с черепичными крышами тесно жались один к другому. Бабуся из Фастова сидела в нижнем окошке, греясь на утреннем солнышке. Бабусе было хорошо, она нашла все, что искала. Она скользнула взглядом по нашей группе и не узнала меня. Что я бабусе?

За горбатым мостом поднимались кроны деревьев, игольчатый шпиль колокольни.

Прошли мимо лестницы. Стёршиеся ступени уходили под воду, тень от низкого парапета ложилась на поверхность канала. Парапет за лестницей стал ещё ниже. Я шагал, и глаза мои притягивались к воде.

Виллем медленно выехал из улочки, подходящей к мосту, и остановился возле углового дома. Он опустил стекло и сделал знак рукой, указав на заднее сиденье. А что? До голландской границы в самом деле двенадцать километров. Виллем сумеет там проскочить, коль обещал. Раз-два, и мы в Амстердаме с Мишелем Реклю в багажнике. Завтра в это же время в Амстердаме приземлится мой самолёт. Три-четыре-пять, и мы в Москве с Мишелем. Громкий показательный процесс над военным преступником, бельгийская нота протеста, шум-гам-тарарам.

Я усмехнулся, тоже мне деятель из Шин-бета, подумал я невесело про самого себя, да и Щёголь опять же не Эйхман. Подумаешь, мелкий предатель, перелезший через стену и выдавший всего-навсего девять хороших ребят! Да Бельгия и ухом не поведёт из-за такой пустяковины. Самому придётся…

Антуан перехватил моё переглядыванье с Виллемом и незаметно покачал головой: отставить, Виктор, наша игра не того стоит.

А мы почти дошли до моста. Что же всё-таки стоит? Ради чего стоит рисковать головой? Ведь отец сложил голову, не колеблясь, когда на его пути встретился его мост. А где мой мост? Пройду я мирно по мосту и сверну восвояси в участок.

Щёголь шагал, то и дело оглядываясь на меня и крепко прижимая портфель к себе. Он тоже увидел серый «мерлин» — надолго он его запомнит, — догнал инспектора и что-то сказал ему. Полицейский инспектор сделал успокаивающий жест. Щёголь отстал. Я тихонько присвистнул и перебежал вперёд. Теперь Щёголь был между мной и Антуаном, полицейский вышагивал сбоку.

С той стороны моста показалась извозчичья пролётка с высоко поднятым черным верхом. Там сидели две парочки, глазея на умиротворённый, особо оберегаемый государством средневековый пейзаж. Вороной мерин натужно тянул туристов на взгорок перед мостом. Извозчик в чёрном цилиндре изваянно сидел на облучке. Из-под моста, взбивая струю, выплывал катер.

Часы на дальней колокольне мелодично начали отбивать удары. Завтра в это время я буду над облаками, а суд мой ещё не исполнился.

Набережная пошла на подъем, смыкаясь с мостом. Пролётка добралась до вершины горба и покатилась вниз. Инспектор повернул на мост. Послышался шум мотора. Из-за угла, где стоял Виллем, медленно выполз фургон с белыми крестами. Завидев туристов и наше шествие, автопоп тут же включил свою технику.

— Зачем предал ты, Иуда окаянный, господа нашего… — во всю гулкую мощь разнеслось над омертвевшим каналом. Мерин на горбине моста взвился на дыбы, Виллем поддал его длинным сигналом и распахнул дверцу. Полицейский с недоумением смотрел то на автопопа, то на вздыбившуюся лошадь. Женщины в пролётке завизжали. Инспектор кинулся к ним на помощь.

Антуан обернулся. Я присел на колени, прихватил Щёголя за левую ляжку и несильно перекинул его через парапет. Он болезненно вскрикнул и, выронив портфель, полетел в канал.

Напуганный автопоп выключил магнитофон, и проповедь оборвалась на полуслове. Инспектор схватил лошадь под уздцы. Часы на далёком соборе продолжали отбивать удары. Колокольный звон ликующе плыл над каналом.

— Держи его! — заорал Антуан, срывая с себя пиджак.

Полицейский добежал до парапета. А там только тихий всплеск раздался. Он болтался в канале и пускал пузыри, цепляясь за осклизлые камни. Я сделал ему ручкой: аривидерчи — и расстегнул портфель. Синяя тетрадь перекочевала в мою папку, остальное я оставил на месте, мигом все разглядев.

Катер, вынырнувший из-под моста, развернулся к парапету. Моторист с озабоченным лицом крутил штурвал. Инспектор на мосту никак не мог управиться с лошадью.

— Ловите его, господин инспектор! — кричал Антуан, продолжая усиленно срывать пиджак. — Он хотел скрыться и прыгнул в канал!