Великий лес

— Люди… Умные нас поймут. И даже помогут. А недалекие, кому этот мост к выгоде служит… Не на них надо ориентироваться, не к ним прислушиваться. Надо делать то, что приказано, для чего нас тут оставили.

Твердость, решимость были сегодня и в словах, и во всем, что делал Иван Дорошка. И они, эти твердость и решимость, невольно передавались и Василю Кулаге.

— С тобой вот так побудешь, поговоришь — и все просто. Вера приходит, что правильно действуешь, живешь. А как один останешься… мысли всякие. Строили, создавали, растили — а теперь губим, дымом пускаем…

— Да-а, — улыбнулся про себя Иван Дорошка. — Мы с тобой… не знаю даже, как сказать… Если я в чем-нибудь сомневаюсь — ты уверен. Я уверен — ты начинаешь сомневаться…

— Потому что и ты, и я думаем. А это, знаешь, не самое худшее. Куда опаснее бездумно, очертя голову все делать.

— Да, пожалуй… Ты прав…

Того, чего боялся Иван Дорошка, не произошло — никто в Поташне не проснулся, не поднял тревоги, не прибежал тушить пожар. А возможно, кто-либо и не спал, видел, что мост горит, но подымать людей не стал.

Мост горел часа полтора и сгорел целиком, дотла. Когда Иван Дорошка и Василь Кулага снова подошли к реке, они остались довольны своею работой.

— Так бы и дальше, — проговорил Иван, окидывая взглядом дотлевающие головешки и быки, сиротливо и ненужно торчащие из воды.

Василь Кулага ничего не сказал. Только, по обыкновению, посопел в нос…

Мост на Старчанке подожгли, когда на востоке уже побелело — занимался рассвет. Около часа стояли в кустах — ждали, пока хорошенько разгорится. Потом, низко опустив головы, не поднимая друг на друга глаз, словно стыдясь того, что сделали, медленно двинулись, побрели туда, где уже просыпался, жил своими тревогами и заботами их родной Великий Лес.

VIII

Еще там, под Гомелем и в самом Гомеле, когда начались первые бомбежки, Веру Семеновну стали брать сомнения, стоило ли, надо ли было покидать Великий Лес и пускаться в далекую дорогу. Поделилась с Тасей, дочерью, спросила ее совета: может, вернуться, пока не поздно? Но Тася («Известно, девчонка, дитя горькое…») и слышать не хотела о возвращении назад, в Великий Лес. В Минск, только в Минск, туда, где родной дом, где папка. Очень она истосковалась, соскучилась по отцу, очень хотела, рвалась поскорее его увидеть. И это горячее нетерпение дочери передалось Вере Семеновне.

Но чем дальше оставался Великий Лес, чем чаще дорогу обстреливали и бомбили немецкие самолеты, тем с большей определенностью приходила Вера Семеновна к убеждению, что она опять погорячилась, совершила ошибку. И единственное, из-за чего она не настояла на своем, не повернула назад, — это была надежда, страстное желание встретить, увидеть мужа, Тодора Прокофьевича.

Однако и она, эта призрачная надежда, растаяла, как только добрались они с Тасей до Минска. Оккупированный город жил уже новой — чужой и непонятной — жизнью. Те, кто остался в городе, были растеряны, каждый чего-то ждал, не зная, не сознавая — чего. Как звенит натянутая тетива лука перед тем, как выпустить стрелу, — так же звенело, готовое прорваться, людское терпение. Вот-вот должен был произойти взрыв народного гнева. Гневом и местью, казалось, было наэлектризовано в городе все — люди и дома, улицы и скверы. Это чувствовал едва ли не каждый. Чувствовала и Вера Семеновна.

«Что делать, куда кинуться? — неотступно терзал ее вопрос. — Оставаться здесь, в Минске?.. А если уходить — то куда?..»

Приближалась осень, а там, глядишь, придет и зима с ее холодами. Надо было без промедления на что-то решаться. Но никакой определенности ни в мыслях, ни в действиях Веры Семеновны не было. То казалось: некуда и незачем им идти, надо оставаться в городе, как-то обживаться, обосновываться. А иной раз охватывал страх. Зимовать в городе? Но где? Квартиры-то своей нет. Там, где они остановились, прижились?.. Вернется хозяин — хоть на улицу выматывайся. Да и есть что? Нигде же ничего не купишь — ничего не продается. А если б и продавалось, на что покупать?..

Однако и бросать Минск, уходить… Очень уж нелегко далась им дорога. Да и куда пойдешь? Снова на Полесье, в Великий Лес? Далеко это, ох как далеко! Конечно, знай они, что Тодор Прокофьевич там, что именно туда он направился, — и дня, и часа не оставались бы в Минске, на крыльях полетели бы к нему. А если его там нет? Если он совсем в другую сторону подался? И наконец, в том же Великом Лесе разве он станет сидеть сложа руки, дожидаться, когда они придут, разыщут его? Там же ему наверняка сказали, что их нет, что они ушли в Минск, едва началась война. Как он поступит? Останется там, в Великом Лесе, или будет назад, в Минск, пробираться?

«А я… что бы я на его месте сделала? Осталась бы или повернула назад?»

Думала, ночей не спала Вера Семеновна, делилась своими сомнениями с Тасей, с женой Петра Петровича Лапицкого Юлией Дмитриевной. Но ни та, ни другая ничего путного посоветовать не могли. Тася и в городе не хотела оставаться, и уходить… Вдруг они уйдут, а отец сюда вернется? Юлия же Дмитриевна вообще никуда не собиралась.

— Петр Петрович оставил нас здесь, здесь и искать будет. Да и куда пойдешь?

— А нам… Что нам делать? — спрашивала с отчаяньем в голосе Вера Семеновна.

Юлия Дмитриевна только пожимала плечами.

У Веры Семеновны голова раскалывалась, кругом шла, когда она пыталась представить себе, что ждет их с Тасей завтра, послезавтра, через месяц в этом вроде бы уже и не своем, а чужом, неуютном, голодном, холодном городе. И главное — хоть бы какой-нибудь просвет впереди, лучик солнца, искра надежды на будущее. А то ведь нигде ничего, черно, как в ночи. Сказала, призналась однажды, когда особенно тяжело было на душе, Тасе:

— Надо было нам с дороги тогда вернуться. Я ведь говорила… Не послушалась ты меня.

— Мамочка, кто же знал, что так получится? На лучшее же надеялись, — едва не заплакала Тася. — Да и что там, в Великом Лесе? Думаешь, лучше? Те же немцы, та же оккупация…

— Нет, доченька, может, и немцы там те же, и оккупация та же, но там бы мы не голодали, нашли бы, чем прокормиться.

— Так и здесь же находим.

Действительно, пока что они особо не голодали. Не то чтобы ели всласть, но и не голодали. Копали по брошенным дворам картошку, собирали на грядках огурцы, помидоры. Люди постепенно возвращались к обжитым углам, пустующих дворов оставалось все меньше и меньше. Да и приказы больно уж грозные были порасклеены всюду на стенах домов, на заборах и на столбах — все взрослые жители обязаны зарегистрироваться в немецких комендатурах, получить немецкие паспорта и устраиваться на работу. За непослушание немецким властям — расстрел.

— Эх, дочушка, дочушка, — пеняла мать Тасе. — Отцу мы ничем не помогли бы. А теперь, когда немцы здесь… Да не об отце нам думать надо, а о себе. Зима ведь близко, холода…

Тася уже была не маленькая, сама все понимала.

— А куда мы можем пойти? — спрашивала у матери.

— Да куда угодно, лишь бы здесь не оставаться.

— А вдруг папка придет? Юлия Дмитриевна ждет Петра Петровича, а мы…

— Да и мы же пока никуда не уходим, ждем, — сдавалась мать. — Какие-то невезучие мы с тобой…

И Вера Семеновна не выдерживала, принималась плакать. Уже открыто, не таясь от дочери.

Тася тоже была растеряна, куда девалась прежняя уверенность во всем, что она говорила, делала.

— Мама, — сказала она однажды, — давай обождем еще. А если не будет папки неделю… Ну две, три… тогда и пойдем.

— Хорошо, хорошо, доченька, — согласно кивала Вера Семеновна.

И, поскольку ничего другого, более надежного предложить не могла, все оставалось как есть…

IX

Оставив позади деревенские огороды, Николай юркнул в кусты, начинавшиеся сразу за лугом, и только тут вдруг сбавил шаг, остановился.

«Куда это я иду, куда меня гонит?» — подумал.