Единая параллель

Сквозь брезент занавешенного окна стал пробиваться слабый серый свет, падал косо, от подоконника на пол. Зевая, Крюгель подумал, что предстоит тяжелый день после бессонной ночи на колесах, после выпитого кофе. А уходить не хотелось, да и куда, собственно, уходить? Бедного Алоиза, этого мягкого, всегда забывчивого интеллигента-флегматика, уже нет в живых… «Их хатте айнен Камераден…» Как же теперь его дети, двое славных курносых близнецов? Помнится, жена его собиралась перебраться с ними в Ганновер к старикам родителям… Может, навести справку о семье Кирхгофа?

На генеральском столе он заметил некрупную фотографию: три девицы напряженно и безуспешно пытаются улыбнуться. Крайнюю справа он, кажется, узнавал: та самая, несостоявшаяся невеста. Аннет или Грэтхен? Он не помнил и не пытался вспомнить. Зачем? Вряд ли воспоминания той осени доставят удовольствие генералу.

— Не сплю уже третью ночь… — глухо сказал генерал. — Просто не могу сомкнуть глаз. Вас это удивляет?

Нет, Крюгель не удивлялся. Он и сам давно забыл, что такое крепкий здоровый сон. Нервы… Единственное, что его сейчас удивляло, может быть даже вызывало недоумение, так это крохотная поэтическая книжечка, сиротливо и чуждо выглядевшая на столе среди потрепанных карт и мятых оперативных бумаг. Неужели генерал по-прежнему интересуется поэзией? В это не верилось, а спросить, удостовериться Крюгель не решался.

Очевидно, во взгляде Крюгеля генерал уловил этот вопрос, потому что со вздохом сказал:

— Да, поэзия… Она часто, особенно на войне, выглядит кощунственно и лживо. Этаким фальшивым векселем… — Он взял книжицу, подбросил на ладони, будто пробуя ее невесомость. — Нет, это не Георге, это Эммануэль Гейбель. Подарок дочерей. Вы знаете, что он пишет?

«Вновь через посредство немцев произойдет оздоровление мира». Какое гнусное пророчество!

Допивая кофе, Крюгель неопределенно сказал:

— Как знать, герр генерал… Может быть, это почувствуют наши потомки. Ваши дочери, например.

Книжечка соскользнула с ладони, упала на пол плашмя, хлопнув неожиданно громко. Генерал засопел трубкой, опять окутываясь дымом. Казалось, что невидимый в сизом облаке, он всхлипывает:

— Мои бедные девочки… Их уже нет, дорогой Крюгель… Они погибли под бомбежкой. Эти проклятые «летающие крепости»…

Рассветные часы Крюгель провел в смежной комнатке, где стоял голый деревянный топчан, а вдоль стены — пять кожаных генеральских чемоданов (оказывается, Густав Шмидт при всей поэтичности суровой натуры, вовсе не был бескорыстным альтруистом!).

Не спалось. Крюгель разглядывал облупленный потолок, начинавший медленно розоветь от оконного света, и размышлял. Невеселые были думы, тоскливые… В туманном будущем виделась только одна отдушина, одна светлая полоска: возможный перевод на родину. Это ему обещали месяц назад — через бюрократические каналы министерства вооружений, при котором создан недавно некий секретный «Комитет оружия возмездия». Очевидно, это будет связано с его старой профессией инженера-строителя…

В далекой дымке нереально, как в полусне, привиделся вдруг таежный Алтай, белая прокаленная солнцем плотина, зычные гудки мотовозов, бородатые люди в латаных холщовых рубахах… Он поморщился, опять испытав давнюю неприязнь к этим насмешливым скуластым лицам. Странные люди, они смеялись над собственным невежеством — их смешила его культурность, его вычурная трость и желтые краги. Как это похоже на притчу о деревенском дурачке…

А может, он тогда, семь лет назад, так и не понял чего-то очень важного, глубинного, сокровенного в этом народе, прячущем истинную сущность под маской «взрослого младенчества»?

Кривобокие тесные бараки, клопы, чугунки с распаренной картошкой, его временная жена — крепкотелая злючка «фрау Аграфен»… Может быть, это и было настоящим народным духом, подлинностью жизни, а не «ловкой большевистской импровизацией», как он считал и как ему казалось?

Впрочем, теперь это не имеет никакого значения…

Крюгель, кажется, слегка задремал, потому что вдруг вздрогнул и быстро сел, привычно нащупывая ногами сапоги— его испугал мощный утробный гул. Он хорошо знал, что это означает, когда мелко дребезжат оконные стекла, лихорадочно знобит пол, а в глазах возникает рябь, размазывающая предметы вокруг… Неужели прорицатели из разведывательного отдела на этот раз оказались правы?

— Да, как ни странно… — В раскрытой двери дымил трубкой генерал Шмидт. — Русские начали артподготовку. Судя по всему, скоро и здесь появятся штурмовики. Спускайтесь в подвал на мой КП, герр оберст!

— Мне срочно необходимо в Белгород! — «Черт подери! — с ужасом подумал Крюгель. — Не хватало еще влипнуть в передрягу, чтобы потом в окопе встречать русские танки…». Он не трус, но вовсе не намерен совать голову в пекло. — Прошу отправить меня в Белгород.

— Не советую, — сухо сказал генерал. — Все дороги сейчас под обстрелом. Это слишком опасно. Слишком!

— Да, да… — Натягивая сапоги, Крюгель уже стыдился минутной слабости. Да и что за глупости: в Белгород! Там сейчас наверняка ад кромешный…

— Думаю, что это просто демонстрация! — чеканил генерал, резко отмахивая трубкой. — А если даже серьезное наступление, русские быстро увязнут в нашей обороне. Уверяю вас. Да что говорить: вы же сами отлично знаете прочность наших оборонительных рубежей.

Знать-то Крюгель знал. Дважды проезжал всю главную полосу от Белгорода до Краснополья. Траншеи, противотанковые рвы, минные поля, отсечные позиции, доты и дзоты — все по классической схеме. Время для этого было: почти четыре месяца. Но не полетит ли к дьяволу вся эта «классика» за несколько часов? Где гарантии, и кто может за них поручиться?

— Никто, абсолютно никто, мой дорогой! — с ласковым ехидством ответил генерал. Его, старого ландскнехта, начинала забавлять чрезмерная обеспокоенность оберста. Ах, эти изнеженные сибариты из крупных штабов… — Война — есть игра, мой дорогой Крюгель. Большая и опасная игра, в которой заранее ничего предсказать нельзя. Этим она и примечательна, даже заманчива. Не так ли?

Седоволосый Шмидт деликатно издевался над ним— Крюгель это понимал. Однако у него не было, не находилось ни желания, ни твердости, чтобы отпарировать язвительные уколы. Впрочем, неожиданно его осенила.

— Игра, конечно, игра, герр генерал. Вы правы. И как во всякой игре, в войне тоже существуют свои ставки? — При этом Крюгель откровенно показал на объемистые генеральские чемоданы: они, надо полагать, не пусты? Впрочем, Шмидт ничуть не оскорбился.

— Да, если хотите, это мои скромные ставки с опасного игрища. Между прочим, в них — редкие русские книги. Моя личная контрибуция с каждого крупного русского города. Как видите, я уже побывал в пяти таких городах.

— И в Харькове?

— Разумеется. Мы его брали совсем недавно: в марте этого года. И надеюсь, больше не отдадим.

Крюгель усмехнулся: опять бахвальство, самоуверенность? А может, нет, может, это и требуется первоочередно от солдата — слепая уверенность, неколебимая вера в победу до самого своего смертного часа?..

До полудня события развивались, как и предсказывал генерал Шмидт: русские упорно, но почти безуспешно вгрызались в оборону, несли огромные потери на каждом метре изрезанной траншеями земли. Как сообщили из передовой пехотной дивизии, им удалось вклиниться едва ли на пять километров — на оперативной карте это был уровень второй позиции главной полосы.

Но потом пошли в атаку советские танки, и связь оборвалась, а танковая рация генеральского КП стала ловить на рабочих волнах самые настоящие панические вопли. А еще через полчаса по скользким ступеням в подвал свалился офицер-танкист, встревоженно доложил:

— Руссише панцер, герр генераль! [20]

Крюгеля бил озноб, когда он вместе с генералом из подвального окна наблюдал за советской танковой колонной: танки шли походной скоростью вдоль лесополосы, высокая завеса пыли, как огромная стрела, точно указывала направление их маршрута — прямо на юг.