Вторжение

Через полчаса груженая бричка темным проулком выкатила на дорогу.

Громыка был озабочен артельным хозяйством; он шел за бричкой и думал: нелегко будет вот так, ночью, созвать колхозников и сказать: "Угоняйте скот в леса… Берите и прячьте жито…" Но уживались эти мысли в голове, а иного выхода но видел.

Рядом с ним шла жена Шмелева. Ее терзали свои заботы. Она сокрушалась, что так быстро потеряла мужа и радость, доставляемую детьми. Злая, ранящая душу судьба…

— Мам, куда мы едем? — в который уж раз спрашивала сидевшая в передке Светлана.

— Домой, дочка. К своим, родная…

Немного поотстав, плелся Алеша. Он был мрачен совсем по–взрослому, молчал и все время держался онемевшей рукой за плетеную спинку брички. Изредка оглядывался на город, вслушивался в отдаленные раскаты. Всплески зарниц на мгновение выхватывали из темноты отрезок дороги… С запада, все нарастая, катился к городу смутный гул.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Напряжение этого дня Костров не мог превозмочь, усталость свалила его прямо в бронемашине, по пути в отдаленный полк. Услышав храп за спиной, Гребенников оглянулся — свесил сержант голову, покачивается — и не стал будить, только сказал водителю, чтобы сдерживал машину на ухабах и поворотах. "Не сдюжил парень. А крепкий! Целые сутки на ногах…" подумал полковой комиссар, и опять — перед глазами бомбежка, кровь на траве, доводка с одной рукой…

Все виденное заслоняло его думы о жене и сыне, которые в первых числах июня уехали отдыхать в Анапу. Он жалел, что ему но удалось поехать с ними и провести отпуск вместе, а теперь понял, что, будь семья здесь, она была бы для него обузой.

Подумал он и о раненых детях: куда их увезли? Сумеют ли погрузить в эшелон? "Надо было Кострова направить с ними. Все–таки надежнее", пожалел Иван Мартынович и решил, что сделать это еще не поздно.

Но как скоро удастся послать на станцию людей, он еще не знал, потому что полк, куда он ехал с намерением выяснить обстановку, мог надолго задержать его, и, обернись дело круто, ни о каком эшелоне некогда будет и подумать. К тому же поли был ближе других к границе и, в случае наступления немцев, первым должен был принять на себя удар.

На прежнем месте, в деревушке, упрятанной в редколесье, штаба полка не оказалось; пришлось ехать по свежим следам, что вели к лесу, в низовье болота. Но здесь путь преградила старая и, наверное, вязкая канава, пахнущая тухлой водой и заросшая ряской.

Гребенникову ничего не оставалось, как загнать машину под лохматые ветлы, а самому идти искать штаб полка. Он осторожно перебрался на ту сторону канавы, подошел к лесу и едва очутился на порубке, как из седого, пыльного орешника выскочил боец, покинул винтовку с примкнутым штыком.

— Стой! Твоя тут не ходит! — гаркнул он.

Оклик рассмешил было Гребенникова, но, увидев бойца с восточным разрезом глаз, грозно направившего на него винтовку, он как–то сник и не знал, что делать: повиноваться или идти дальше. Иван Мартынович спросил, где размещается штаб полка, но боец не ответил, глядел свирепо.

— Ходи до штаб! — скомандовал он.

И Гребенников подчинился, пошел впереди, чувствуя за спиной свой же, обыкновенный, но непочтительно направленный штык.

У шалаша, куда был доставлен полковой комиссар, над картой, разложенной на пне, сидел командир полка майор Набоков. Он не обратил внимания на пришедших и, казалось, пристыл к карте. Потом, привстав, Набоков, раньше чем разглядеть, кто прибыл, снял и медленно протер очки, так же неторопливо нацепил их дужки и, увидев полкового комиссара под ружьем, остолбенел.

— Неудобно как–то получается… — начал было Иван Мартынович.

— Туйгунов понимает свой служба! — перебил его маленький ростом боец узбек, по–прежнему грозно сверля глазами задержанного.

Командир полка раскатисто смеялся.

Оставшись наедине с полковым комиссаром, Набоков извинился, что так получилось, но тут же заметил, что одного лазутчика уже выловили в лесу: при появлении немецких самолетов он ракетой указывал им объекты для бомбежки.

Гребенников и раньше много раз виделся с Набоковым, порой сердился, находя, что он чересчур флегматичен, живет по поговорке: "Семь раз отмерь, один раз отрежь", — и вот встретился снова, в военной обстановке, и подумал: "Как он себя поведет, не будет ли волынить, когда нужно действовать?"

— Ну что, майор, на военный лад настраиваешься? — спросил комиссар.

— За нами дело не станет. — Набоков вздернул брови. — Появятся будем лупить и в хвост, и в гриву.

— Скоро? — Гребенников кивнул на дорогу, откуда вероятнее всего было ожидать немцев.

— Противник не слишком почтителен. Не изволит докладывать, улыбнулся Набоков. И в словах опять послышалась лихая и спокойная уверенность.

В это время связист, разматывавший провод, остановился и, не разгибаясь, проговорил:

— Эх и заваруха! Нежданно пришла…

Майор смерил бойца глазами.

— А тебя чему учили? — щурясь, с видимой наигранностью в голосе, спросил Набоков: — Форму зачем надел? Чтобы щеголять перед девками или воевать? — Майор сказал это с такой иронией, что связиста ударило в краску. Он поправил на спине карабин, сгорбился и потащил катушку дальше.

— С такими иначе нельзя, — заметил ему вслед Набоков. — Стоит только отпустить вожжи, как повернут оглоблями на восток… А что касается положения, — внезапно вернулся он к прерванной мысли, — то я должен по чистой совести сказать… И думаю, поймете, Иван Мартынович. Нельзя так воевать безрассудно…

Майор распахнул планшет и положил на колено. Под целлулоидом проглядывалась карта. Тыча в нее пальцем, майор пояснил, что немцы уже находятся в двадцати трех километрах, что все дороги и ближние селения подвергаются бомбежке, и, стало быть, срываться полку в эту минуту и куда–то двигаться, по меньшей мере, неразумно.

— А кто вас на это толкает? — пожал плечами Иван Мартынович.

— А-а!.. — махнул рукой Набоков, прежде чем ответить, что толкает на передвижение штаб дивизии, а кто именно — оперативники или сам командир дивизии, — ему пока неизвестно. — Потребовали по телефону немедленно свертываться. Но как можно! — горячился Набоков, вновь протирая очки. Небо стонет от вражеских самолетов, а я выведу полк, как напоказ, днем.

На лице майора появилось такое злое выражение, что Гребенников невольно побледнел.

— Послал бы ты их к чертовой матери с такими приказами, — резко бросил Гребенников. — Никаких передвижений…

Твердость комиссара, который на свой риск решил не передвигать полк, и его желание остаться с бойцами успокоили майора. Набоков взглянул на часы и сказал, что по времени пора уже обедать, повел его к походной кухне, что стояла в лесу. По дороге Гребенников рассказал ему о трагедии в пионерском лагере.

— Спасли?.. — Майор уставился на него требовательно ждущими глазами.

— Из огня вывезли, только не знаю, добрались ли до станции.

— Плохо, — поморщился Набоков и пристально посмотрел на полкового комиссара.

— У меня у самого скребет… — И предложил: — Давайте пошлем на станцию команду, пусть помогут отправить детей…

Послать решили Алексея Кострова и еще трех бойцов.

…На станции, куда эти люди приехали в предвечерний час, стоял один–единственный и, как выяснилось, последний эшелон. Здание вокзала с выбитыми стеклами и обшарпанными, точно кровавыми от красного кирпича стенами было разрушено, и вокруг него, в скверике, на путях зияли воронки.

Вагоны были битком набиты, люди висели на подножках. Протискиваясь через толпу. Костров отыскал глазами маленького, с одутловатыми щеками железнодорожника в алой фуражке и спросил, скоро ли отойдет эшелон. Но железнодорожник издал какой–то петушиный гортанный вскрик и указал флажком в сторону семафора, где группа рабочих чинила путь. Поначалу Костров даже растерялся. На него отовсюду смотрели беженцы, на лицах тревога и страх они боязливо посматривали на небо, опасаясь нового налета вражеских самолетов.