Прорыв. Боевое задание

— Нешто ты храбрее меня? На словах-то храбрые. Помню, в сорок первом драпали без портков, а кулаками махали: мы ему покажем. Два года показываете. Тоже, поди, драпал?

— Не успел.

— Мне моя жизня не надоела, хотя она и жестянка, будь проклята. Картопь да самосад — вся-то радость. Ведь она какая, жизня-то? Сам по себе, ни нашим, ни вашим. Немец лютует, орет — красным помогал? Не помогал. Поорут, поорут не тронут. Красные спросят — немцам помогал. Боже упаси. Стало быть, и красные не тронут. А тут тебя Ольга подобрала. Кумекаешь?

— Я и не то кумекаю, — зло возразил Лукин: не нравился ему Ольгин отец, такого за глотку возьмут — выдаст, свою дочь родную выдаст, не то что чужого. — Плохие слова говоришь. И не пойму откуда только берутся такие, как ты?

— Тут и понимать нечего, — не обиделся мужик. — Жизня рожает. Не мать родна и не тетка — калачики есть живо заставит.

— Немцы за такие рассуждения медаль могут дать, за то, что не мешаешь им жить.

— Я ведь, милок, красным тоже не мешаю, знаешь?

— Красным, — передразнил Лукин. Он не переносил, когда русские своих же называют «красными», вроде бы открещивались от них: есть красные, есть фашисты, а я сам по себе.

Из подпола вылезла Оля:

— Можешь отдыхать. Наспорились? Тятя задирать любит.

— Не по правилам задирает.

Не столько отдохнешь, сколько терзаться будешь. Залезешь в подвал, как в западню, — и живым не выберешься. Оля, положим, своя, наверно, комсомолкой была, на нее можно положиться. Ко мне относится хорошо. Зарделась, когда поймала мой взгляд. Не хватало еще, чтоб я влюбился в нее. А что? И влюблюсь...

Батька у нее ненадежный и хитрый. Себе на уме. Спускаться в подвал или уползти в лес подобру-поздорову? Пока не поздно, а? Там, в случае чего, дорого продать можно свою жизнь, а здесь, как кутенка, прихлопнут и пикнуть не дадут. Как бы, интересно, сержант поступил на моем месте? Полез бы в западню? Возможно, это не западня, а настоящее убежище, западня же там, в лесу? Ходить-то я все равно не могу. Нет, пожалуй, сержант остался бы здесь, укрылся бы в подполье, пока нога не подживет. И Оля будет рядом.

— Что же ты? — поторопила девушка и ласково улыбнулась: — С неба прыгать не боялся, а тут задумался?

— Так то с неба.

— В подпол страшнее? Ничего, не бойся. Все обойдется.

Лукин развязал рюкзак и положил на стол банку тушенки и два больших сухаря:

— Держи, это квартирные.

— Можно, — согласился хозяин, хотя Оля воспротивилась. Она не желала брать ничего. Лукин не хотел отступать. Пока препирались, отец спрятал сухари, а банку тушенки поставил на окно, даже спасибо не сказал. Лукин улыбнулся, и Оля рассмеялась. В самом деле, они спорили, а старик плату прибрал к рукам. Зачем же они спорили?

Лукин, опираясь на автомат, допрыгал до дыры и спустился вниз. Оля подала ему вещевой мешок, сапог с портянкой, шинель.

Хотя в подвале пахло сыростью и было темно, однако жить можно. Лукин обрадовался, что сейчас, наконец, спокойно отдохнет. Оля, стоя на коленях возле лаза, улыбнулась:

— Спокойной ночи, Юра!

— Спасибо! Тебе тоже, — и так ему радостно сделалось от ее слов, от ее ласкового голоса, от того, что она есть такая добрая и понятная, что Лукин готов был запеть.

Через несколько минут он будто провалился в сладкую бездну и очнулся от того, что услышал над головой уверенные мужские шаги — при каждом шаге сапоги похрустывали, а половицы прогибались и стонали. Лукин на всякий случай схватился за автомат: черт знает, кто этот человек и зачем появился в избе? Возможно, вчера, когда они сюда добирались, их кто выследил?

— Здорово, Емельян, — пробасил гость в скрипучих сапогах. Под ним затрещала табуретка. «Здоровый бык» — отметил про себя Лукин. Олиного голоса неслышно, значит, ее нет дома. Сколько же времени? Ночь, утро, день? Ага, в щелку пробивает свет — уже светло. И гость пришел. Значит, не рано.

— Здорово, коли не врешь, — отозвался хозяин.

— Я врать не люблю, я человек прямой и честный. Ого! Консервы. Да еще советские. Погодь, погодь, откуда у тебя консервы?

«Ах, ты, безногий черт! — обругал Лукин хозяина. — Не мог спрятать. Убрал бы куда-нибудь. А теперь влип!»

— Завидки, небось, берут? У меня есть, а у тебя нет?

— Не скули, Емельян! Откуда у тебя советские консервы?

— Я ж не глухой и не пугливый, чего рот-то разинул? Ох-хо-хо, — вздохнул хозяин. — Все нынче кричат. Староста кричит, немцы кричат, ты вот, Жоржик, вроде бы свой, деревенский, — и ты кричишь! Чего вы все кричите? Напугать не напугаете — дальше и пугать-то нечего!

— Зубы не заговаривай, думаешь я не понимаю, почему ты зубы заговариваешь? Откуда у тебя советские консервы?

— У тебя они уже заговоренные.

— Поговори у меня! Не твое дело перечить мне!

— Не мое, так не мое. Последнюю бутылку самогонки за эту банку отдал, позавчера кореши твои тут проходили, знаешь?

— Знаю.

— Один заскочил и пристал — дай самогонки и все тебе тут. Вот и поменялись. Я ему самогонки, он мне консерву.

— Это как так последнюю? — вроде, обиженно спросил Жоржик, и показалось Лукину, будто тот сглотнул голодную слюну. «Пронесло, — облегченно вздохнул Лукин. — Ловок Емельян. И хитер — ишь какую басню придумал про банку. Вывернулся».

Жалобно пискнула дверь, и Жоржик обрадованно воскликнул:

— Вот и Ольга! Здорово, Ольга!

— Здравствуй, — тихо отозвалась девушка. — За самогонкой приперся?

— Как в воду смотрела! — хлопнул себя по колену Жоржик.

— И смотреть не надо. Глаза-то с похмелья опухли.

— Нету самогону. Я ж тебе толкую — последнюю бутылку за консерву отдал, не сообразил?

Про консервы Емельян повторил, видимо, для Оли, чтоб знала.

— Емельян Иванович, сделай одолжение, душа горит, голову мутит. Кружечку — опохмелиться?

— Нетути.

— Нетути? — вдруг взъерошился Жоржик. — Кому есть, а кому нетути? Да я, безногий гад, весь дом переверну, найду — вздерну на осине.

— Нетути горилки, — твердил свое Емельян, его не испугала угроза, привык, наверно. — Прыткий какой — сразу и про осину. Ты бы вот чем стращать-то, взял да помог.

— Я те помогу! — пригрозил Жоржик, но уже не так строго.

— У кума в Рясном жито есть, а я без коняки, знаешь? Дай коняку. Я б жито привез, самогону бы наварил. Кумекаешь?

Жоржик промолчал, видимо, соображая. Под ним опять заскрипела табуретка.

— Так и быть! — снова хлопнул себя по колену. — Дам тебе, гаду безногому, подводу. Сколько самогону наваришь — любая половина моя. По рукам?

— Прыткий однако же! — возразил Емельян. — Любую половину. Жирно не будет?

— Не хочешь — не надо. А самогону я на хуторе достану.

— Оль, посоветуешь? — спросил Емельян. — Любую половину просит.

— Не на себе же везти, — сказала Оля. — А Жоржику грабить не привыкать. Соглашайся.

— Умница! — обрадованно воскликнул Жоржик. — Давай за меня замуж, а? Мне такая жена позарез нужна! За мной, как за каменной стеной. На руках носить буду, в обиду не дам. Вези, Емельян, жито! Вези и вари самогону, свадьбу сыграем — Германия ахнет! Тряхне-е-ем!

— За тебя и рябая Аксинья-то не пойдет!

— Не трави сердце, Ольга!

— Разве оно у тебя есть? Ты ж старик, у тебя и зубы-то наполовину чужие.

— Старый конь борозды не испортит!

— Истина, чего уж, — согласился хозяин. — Только беда другая — много не напашет.

— Ничего, на ее век хватит. Ничего, Ольга, за мной не пропадешь! Бери, Емельян, подводу хоть сегодня, хоть завтра. Бери, пока я добрый. Бегу-спешу! Покедова!

Табуретка скрипнула, освобождаясь от седока, половицы, прогибаясь, заскрипели.

— Я трепаться не люблю, — заявил на прощание Жоржик, — сказал женюсь на тебе — женюсь! Присушила ты меня, Ольга.

— Ничего, отсохнешь!

— А любить могу горячо... Побольше вари самогону, Емельян. Еще раз покедова!

Пискнула дверь и наступила тишина.

— Жени-их, — зло произнесла Ольга. — А глаза с перепою мутные, бр-р!