Самый далекий берег

— Только дом не тот.

— Нет хуже — в обороне стоять, — заметил пожилой солдат с длинным лицом. Войновский не помнил его фамилии.

— В бою тебе хорошо.

— В бою лучше: думать некогда. А в обороне мысли всякие лезут.

— Эпоха, — сказал Шестаков, вороша сучья в костре.

— Ты тоже недоволен? — спросил Стайкин.

— Вот я и говорю, — невозмутимо начал Шестаков. — Подвела меня эпоха. В первую войну, думаю, не дорос. Нет, забрили в пятнадцатом. Во вторую, думаю, слава богу, перерос. И опять не угадал, опять взяли. Эпоха такая, к нормальной жизни не приспособленная.

— Нет, вы послушайте, уважаемые зрители! — вскричал Стайкин, выворачивая губы. — Генерал-ефрейтор недоволен и жалуется на эпоху. Чем ты недоволен, кавалер?

Солдаты настороженно затихли, ожидая очередного представления, на которые Стайкин был мастак.

— Я всем доволен, — сказал Шестаков, расстегивая шинель и запуская руку в карман. — Время вот только жалко. Много времени потерял. Почитай, десять годов потерял на войне. Сначала за царя воевал три года, потом еще три — за Советскую власть сражался. Теперь, значит, тоже третий год пошел, сколько еще будет — ясности нет.

— Черная неблагодарность! — вскричал Стайкин. — Война его человеком сделала. Был бы мужиком, и никто о нем не знал, если бы не война. А теперь человек. Кавалер.

— Я не человек, я солдат, — спокойно ответил Шестаков. — Был я человек крестьянского класса. На гражданке мастером был, избы ставил, печи клал. На обе руки мог работать. Меня за двести километров просить приходили.

Кто-то скомандовал «смирно». Все вскочили.

К берегу подходили офицеры. Впереди шагал капитан Шмелев, за ним — Рязанцев, Плотников.

Войновский выступил вперед и отдал рапорт.

Сергей Шмелев оглядел солдат, остановил взгляд на Шестакове. Тот поспешно застегнул шинель, поправил ремень.

— От имени командира бригады, — говорил Шмелев, — объявляю личному составу взвода благодарность за умелую контратаку и уничтожение «вражеского» десанта.

— Служим Советскому Союзу, — громко сказал Войновский, солдаты хором повторили.

— Сегодня вечером в штабе будет кинокартина, — сказал Рязанцев. — Ваш взвод приглашается на первый сеанс.

— Хорошо бы про войну, — мечтательно проговорил Стайкин.

Солдаты заулыбались.

— Не горюй, Стайкин, — сказал Шмелев. — Долго здесь не задержимся.

— А мы не горюем, товарищ капитан, — сказал Шестаков. — Это такая война, что ее на всех хватит.

— Хорошо поползали, товарищи, — сказал Рязанцев. — Спасибо вам.

Сергей Шмелев объявил конец привала. Джабаров подал лошадей. Офицеры уехали. Солдаты строились в колонны и шагали к лесу.

Солнце опустилось ниже, лизнуло краем озеро. Тяжелая свинцовая вода окрасилась в багровый цвет, кровавая полоса стала шире и пробежала по всему озеру от солнца к берегу. Одинокая чайка металась над водой — грудь и крылья ее тоже были кровавыми в лучах солнца. Вдалеке играла рыба, кровавые круги широко расходились по воде.

глава VI

Клюев плотно закрыл дверь, заглянул даже в замочную скважину и, убедившись, что никто не подслушивает, на цыпочках подошел к Сергею Шмелеву.

— Опять за старое? — с усмешкой спросил Шмелев.

— Щепетильное дело. — Клюев подошел к столу, вытащил из планшета карту, разгладил ее ладонями и сказал: — В случае чего...

— Не отвлекайся, выкладывай, — сказал Шмелев. Он ходил по избе, заложив руки за спину.

Клюев посмотрел на карту, провел по ней указательным пальцем и тяжело вздохнул.

— Вызывал? — спросил Шмелев.

— Сегодня третий раз, — сказал Клюев.

— Надо решать.

— А как, Сергей? Скажи — как?

— Что он говорил сегодня?

— Ругал. Ох ругал! Ты, говорит, пособник врагу. Я, говорит, рассматриваю беременность на фронте как дезертирство, и ты способствовал этому дезертирству. Дал двадцать четыре часа на размышление.

— Ты все говори. Не скрывай от меня. Поздравил Катю?

— Она аттестат требует, нужны ей мои поздравления. И он — за нее. Пиши, говорит, заявление в финансовую часть, аттестат на пятьсот рублей. За одну ночь — пятьсот рубчиков отдай. А чей он — неизвестно.

— Не скромничай. Ты с ней полгода жил.

— Нерегулярно, клянусь тебе, нерегулярно. Какая тут жизнь, когда нас фрицы колошматили. Блиндажа даже отдельного не было. Помнишь, к тебе ходил? Вот сейчас бы пожить...

— Уже завел? — Шмелев остановился перед столом, с любопытством разглядывая Клюева.

— Нет, клянусь, нет. Он же у меня всех забрал. Сам знаешь.

— Третьего дня в медсанбат ездил. Зачем? Быстро!

— Уже доложили, да? Кашаров, сукин сын, доложил. Эх, Серега, скучный ты человек. Въедливый, в душу влезешь, однако скучный. Скучная у тебя жизнь, одинокая. А я люблю широту и разность натур. Они же сами ко мне льнут. Я мужчина видный. Где тут моя вина?

— Вот что, Павел. Ты моего одиночества не трогай. Или уходи. Приехал советоваться — тогда слушай: будешь платить.

— Интересно — за что?

— Объяснить популярно? — Шмелев невесело усмехнулся. — У тебя же сын родился, продолжение твое на земле.

— Триста, — быстро сказал Клюев.

— Чего триста?

— Рублей. Хватит ей и триста.

— Ты же отец. Эх ты, отец! Как его назвали? Павловичем будет.

— Чего привязался? Ты ко мне лучше не привязывайся, не береди меня... Триста пятьдесят, больше не дам.

— А сколько он весит? Крепкий, наверное, малыш? Похож?

— Сергей, умоляю тебя. Четыреста. Больше не могу. Никак. — Клюев провел ладонью поперек горла. — Жене — восемьсот, матери и ей — по четыреста. Больше никак не могу. Клянусь!..

В избу вошел старший лейтенант Плотников. Клюев быстро положил руки на стол, склонился над картой и забубнил скороговоркой:

— В условиях нашей лесисто-болотистой местности маневренная война сильно затруднена. Поэтому мы вынуждены действовать мелкими группами или идти в лоб, что приводит к излишним жертвам. Поэтому я предлагаю форсировать Елань-озеро и нанести внезапный фланговый удар по противнику в районе... — Клюев поводил по карте пальцем и сказал наобум: — в районе Устриково.

— Воюете на карандашах? — сказал Плотников. — Товарищ майор, разрешите доложить. Обушенко вернулся из госпиталя.

Клюев вскочил:

— Где он?

— На маяке.

— Едем! Я ему сейчас дам по первое число. Только просьба, ребята, — чтобы дальше не расходилось. Прошу от сердца.

— О таких вещах не просят, — сказал Шмелев.

— Ладно, сократи свои нотации, — говорил Клюев. — Я ему сейчас покажу, как прибывать без доклада. Я ему покажу...

глава VII

Старший лейтенант Григорий Обушенко устроил на маяке гулянье по случаю возвращения из госпиталя. На столе стояли мятые алюминиевые кружки, два закопченных котелка с водой, лежали два круга колбасы, толстый кусок белого сала, буханка хлеба, Войновский резал сало финкой.

Разговор шел о генералах.

— Пейте, ребята, у меня этого добра сколько угодно. — Обушенко отстегнул от пояса флягу и протянул ее над столом Комягину.

— Мне на дежурство скоро, — сказал Комягин, по флягу взял и налил в кружку сначала из фляги, а потом воды из котелка.

— Вот и я говорю. Ты слушай, лейтенант, я тебе говорю. Ты новенький и должен знать. Наш полковник не простой — из генералов. В сорок первом попал в окружение. Он тогда дивизией командовал и генерал-майора имел. Дивизию, известное дело, разбили, одни ошметки остались. Полтора месяца по лесам шатались, потом вышли. И надо же, прямо на штаб фронта вышли. И у блиндажа маршал стоит. Рясной как был, докладывает: «Товарищ маршал, генерал-майор Рясной вышел из окружения». А сам в лаптях, в гимнастерке без звезд — сам понимаешь, с того света пришли. Маршал выслушал доклад и говорит: «Идите, майор Рясной». Вот такая история.

Офицеры рассмеялись.

— Чего смеетесь? — сердился Обушенко. — Не будь этой истории, он бы сейчас армией командовал, не смейтесь. К нему сам командующий за советами ездит, верно говорю.