Ключи от дворца

Добрая приветственная улыбка поэта, посланная вдогонку! Да и потом, после этого памятного маршрута, сколько бы сотен других эшелонов набралось, если бы составить все вагоны, что были вывезены маневровым паровозом из ворот рудника!

Сейчас «ОВ» вышел на закруглявшуюся высокую насыпь, посередине которой синели фермы двухпролетного моста. Он тоже был хорошо знаком Игнату Кузьмичу, как были памятны и эта обранная сохлыми камышами речушка, и кочковатый пойменный луг. Обычно, вскоре после того как он переезжал этот мост, потихоньку начинал укладывать в сундучок все свои пожитки, явственно ощущая близость дома, А сейчас тревожно замерло сердце — на рельсах перед мостом чернела шпала, за ней стоял и махал рукой, показывая, что путь закрыт, красноармеец.

Осташко затормозил. К паровозу подбежал лейтенант с черными петлицами.

— Ты куда прешь? — закричал он и заматерился, но, рассмотрев машиниста, который годился бы ему в деды, уже другим тоном спросил: — Кто вас выпустил? Взбеленились?

Игнат Кузьмич стал объяснять, что выходной семафор был открыт.

— Ну и что из этого? Да там ни одной живой души нет… И связи нет, понимаете? Связи нет, ни влево, ни вправо. — Лейтенант все же решил не посчитаться с сединой машиниста и резко приказал: — А ну, документы!

Игнат Кузьмич вынул свое портмоне, первой протянул ту бумагу, которая до сих пор действовала почти наверняка.

— Движение здесь остановлено, папаша. В Нагоровку вам не доехать, — прочитал и вернул бумагу лейтенант, но все же прозвучали в его голосе некоторая неуверенность, колебание, и Осташко это почуял.

— А вдруг да проскочу, товарищ лейтенант?.. Я ведь налегке, без груза… Да и сам лезть фашисту в пасть не собираюсь, — взмолился он, — мне бы хоть до Иловайска.

Лейтенант, ничего не ответив, отошел к вырытому неподалеку от моста окопчику, где, вероятно, стоял телефон. Дозвонился он или не дозвонился — осталось неизвестным, но лейтенант вскоре снова подошел к паровозу.

— Ну вот что, папаша… На твою ответственность… Езжай. Колодуб, убери шпалу.

Ох, если бы предчувствовал в эту минуту машинист, какую ответственность примет он на свои стариковские плечи спустя несколько часов!

Они выехали на другую сторону закругления, и Игнат Кузьмич задумчиво проводил взглядом оставшийся позади мост. В перистых, собравшихся у горизонта облаках кумачево пылала вечерняя заря, и на темно-вишневом небе резко и отчетливо прочерчивались красивые решетчатые фермы. Навстречу шел состав, и это ободрило бы, если бы не синий свет, отбрасываемый прожектором локомотива… Осташко мгновенно вспомнил о своем: все предусмотрел, готовя паровоз в дорогу, а вот закрасить фары позабыл. Машинист локомотива, высунувшись из будки, что-то прокричал, взмахнул рукой, и Игнат Кузьмич подумал, что и он напоминает об этом, о фарах… Месяц назад, по дороге на Тихорецкую, Игнат Кузьмич выскакивал на этой станции и покупал на небольшом базарчике малосольные огурцы, да и вся она была ему хорошо знакома — со своим пыльным садиком, с Доской почета на перроне, с колоколом, праздничное медное напутствие которого, казалось, и теперь зазвучало в ушах. В сгустившихся сумерках Игнат Кузьмич сперва не мог рассмотреть, что именно изменилось на станции, однако почувствовал, что все неотвратимо и отчужденно изменилось. Из безлюдной темноты и тишины несло гарью, и, хотя огня видно не было, что-то дотлевало, дымилось.

— Эй, есть кто? — кричал в распахнутые темные окна вокзала Игнат Кузьмич. Безмолвие. Только хрустело под ногами битое стекло да путались, позванивая, провода. Станцию, очевидно, еще днем разбомбили.

Если бы и рискнул ехать дальше, то все равно невозможно: первый путь загромождали сорванные с перрона глыбы камней, второй, по которому недавно прошел встречный, оставался свободным, по крайней мере в расположении станции, и Игнат Кузьмич, рассудив, что, может быть, по нему появится оттуда еще какой-либо состав, решил ждать…

Он приказал Саньке лечь спать, и тот примостился на уголь, натянул на голову дерюжку, но когда Осташко открывал топку и лязгал кочергой, то Санька просыпался, ворочался, и машинист чувствовал на своей спине испуганный взгляд. Не раз в течение этой томительной ночи Игнату Кузьмичу слышались отдаленные крики в степи, скрип колес, приглушенные гудки и шум машин. Тянуло пойти на степной большак, расспросить, разведать, но оставить паровоз опасался. Нет, уж лучше подождать рассвета.

А перед рассветом плотный пласт ночи встряхнуло взрывом. Он прогремел далеко, но был такой силы, что гул его пронесся по рельсам, отозвался во всем железном туловище паровоза. Санька вскочил:

— Где это, Игнат Кузьмич?

Машинист высунулся из окошка и посмотрел назад, в сторону долины, которую они проехали днем. В небе дрожало и затухало малиновое зарево.

— Это же… это же… мост взорвали!.. — пристукнув зубами, выкрикнул Санька ту догадку, которая в эти минуты больно сжала сердце и Игнату Кузьмичу. В памяти встало лицо лейтенанта с черными петлицами, его мрачные прощальные слова.

Рассветало.. Прояснились очертания обрушенной водокачки, зданий вокзала, на которых вздыбились сорванные крыши, покинутые всеми домики станционных служащих, на огородах обгорелый фюзеляж самолета со скорченной свастикой. На подъездных путях и в степи — ни души.

Игнат Кузьмич повернул реверс, дал паровозу задний ход, остановил его перед стрелкой, от которой отходил вверх по насыпи старый тупиковый путь.

— Ну, Сань, считай, что мы приехали, — сдавленным голосом сказал он кочегару. — Нагоняй пар, а я немного пройдусь.

Санька лихорадочно стал журавить в топке, изредка поглядывая в окошко. Игнат Кузьмич шагал в самый тупик, где в землю были вкопаны и скреплены железными скобами шпалы. Тупиком не пользовались, шпалы подгнили, отрухлявели, но это как раз и устраивало машиниста, как устраивало и то, что сразу за шпалами насыпь круто обрывалась.

Он вернулся, поднялся в будку.

— Так, Сань, забирай манатки и сматывайся отсюда, — распорядился он, кинул взгляд на манометр.

— А вы как? — трясущимися губами спросил Санька.

— Не бойся, одного тебя не оставлю… Мне еще надо с сынами встретиться…

— Так, может… может, еще подождем?.. Может, все обойдется?.. Выберемся?..

— Да слазь же, я тебе говорю! — свирепо закричал Осташко. — Не трави душу!.. «Подождем»! Этак можно, сам знаешь, кого дождаться…

Санька спустился с сундучком на землю. Игнат Кузьмич протянул ему и свой, потом выкатил из тендера и передал Саньке два арбуза.

…Паровоз, разнося по степи вопль гудка, плавно набирал скорость. До тупика оставалось полсотни метров.

Осташко еще минуту стоял на приступках, держась за поручни, потом спрыгнул, круто повернулся и зашагал к Саньке, боясь оглянуться туда, где вслед за сильным, потрясшим всю насыпь ударом затрещало дерево, заскрежетало железо, послышался грохот взорвавшегося котла.

5

Игнат Кузьмич и Санька добрались домой лишь на третьи сутки после того, как пустили под откос паровоз. К этому времени немцы заняли и Сталино, и Макеевку, и Нагоровку. По ночам полыхало зарево где-то за Снежнянской, над Енакиевом и Дебальцевом. Впервые увидели немцев в пути, вблизи Ханжонкова. Игнат Кузьмич и Санька шли вдоль железнодорожной станции, а немцы проехали мимо на ручной дрезине, напевая что-то незнакомое. В сторону Осташко и Саньки они оглянулись мельком, как хозяева, уверенные в себе, в своей власти и в своей значительности перед этими устало бредущими степью путниками. Но в этот же день другие немцы их все-таки остановили. Очевидно, это был патруль. С автоматами на боку они неожиданно вышли из будки блокпоста как раз тогда, когда Игнат Кузьмич и Санька поднимались на переезд. Игнат Кузьмич давно не брился, выглядел глубоким старцем, и к нему цепляться не стали. Но Саньке, на котором была красноармейская гимнастерка и который тоже изрядно зарос, опасно было выглядеть старше своих семнадцати лет. Однако его выручили кургузые, покалеченные пальцы… Показал их, как пропуск, и подействовало — отпустили. И все ж после этой встречи Игнат Кузьмич решил, что днем лучше переспать в поле, в скирдах, подождать сумерек, благо что они теперь наступали по-осеннему рано. Так перед полуночью они и подошли к знакомой окраине Нагоровки. Санька около подстанции простился с машинистом и свернул к себе, на разбросанную по балкам Алексеевку, а Игнат Кузьмич ложбинкой, меж главной ростовской магистралью и веткой на Очеретино, зашагал к своей Первомайской. Остерегаясь патрулей, пробирался задворками и теми узенькими проулками, по которым обычно доставляли к жилью уголь, дрова, вывозили мусор. Но и отсюда, с задворков, все же замечал зловещее, пугающее… Впереди почудилось знакомое электрическое мерцание окон поликлиники, однако подошел ближе и увидел, что это сквозь высокое здание, вернее, сквозь провал в нем просвечивает выкатившаяся из-за облаков луна. Наискосок обрубило и верхний этаж школы — неестественно резко белели над улицей стены одного из классов.