Генерал

Словно предчувствуя перелом в ходе боя, фашисты напоследок очень точно ударили из танковых пушек по позициям батальона и по противотанковому орудию. И тут же стало известно, что орудие разбито.

– А артиллеристы уцелели?

– Нет, товарищ генерал… Чингиз Алиев убит наповал, Иванов еще дышит… Вот санинструктор его тащит…

Но, пока санинструктор дотащила раненого и начала его перевязывать, он уже не нуждался в перевязке.

Трупы артиллеристов положили на дно окопа. Асланов снял фуражку.

3

К вечеру бригада Асланова, полностью переправившись через Березину, отбросила немцев и, преследуя их, продвинулась далеко вперед. Немцы отходили к городу Плещеницы.

В селе Мстиж, где остановился штаб бригады, адъютант сообщил Асланову, что его хотят видеть какие-то гражданские люди.

– Пригласи.

Их было двое. Молодой, краснощекий, очень здоровый на вид, был в полинявших домотканых штанах и рубашке из черного сатина. Другой, по всему видно, немолодой и больной, был в сапогах, выцветшем пиджаке, в кепке, густо оброс бородой, сутулился и тяжело передвигался.

– Не узнаешь, Ази? – спросил он. Но узнать в этом изможденном, измученном человеке кого-то из ранее близких, знакомых людей было просто невозможно. И только голос и глаза были знакомы.

Асланов встал, пристально вглядываясь в этого человека. Тот шагнул навстречу генералу.

– Ази, это я, Сергей, – сказал он.

– Сережа?! Живой?

– Я уж не думал, что доживу и встречусь с тобой.

Они обнялись.

Потом, усадив гостей, Ази долго смотрел на Сергея Сироту, словно боялся поверить, что этот седой человек, именно он, его друг Сергей.

– О семье что-нибудь знаешь?

Сирота вздохнул:

– Ничего не знаю, Ази.

– А я знаю. Все живы-здоровы. И Наташа, и дочка твоя, Люба. Живут на Кубани, в станице Славянской, у твоей тещи. Хавер их разыскала. Пишет, живут нормально, и все думы только о тебе.

– Я тоже о них думаю. Ты не представляешь, как обрадовал меня… Боюсь поверить, что вижу своих, вижу тебя, что мы живы… Я ведь с утра тебя жду. Бой на реке завязался, потом видим, немцы бегут. Мы им тоже всыпали. Ну, наше командование еще накануне предупредило, что танкисты поведут наступление… Наконец, увидели танкистов, услышали: танкисты Асланова. Сердце так и екнуло. Танкистов-то, думаю, много, а Аслановых не так часто встретишь. Он, думаю. И не ошибся.

Глаза Сироты увлажнились. Растрогался и генерал. Смирнов, свидетель этой сцены, хотел незаметно выскользнуть, но Асланов сказал:

– Распорядись насчет еды. Товарищи, наверное, голодны.

– Не беспокойся, мы сыты. – Сирота загасил папиросу, бросил окурок в пепельницу. – Перед выходом пообедали.

– Все равно, мы должны отметить эту встречу. По-фронтовому, на ногах! пошутил Ази. – И не забывай, что с тобой генерал разговаривает: придется тебе подчиниться.

– Рад подчиниться, – засмеялся Сирота и взглянул на товарища: перспектива поужинать у генерала того явно обрадовала.

Смирнов вскоре вернулся; помощник повара нес за ним полный поднос еды. Котлеты. Жареная картошка. И грибы. Их собирали, чистили и солили под наблюдением знатока этого дела Парамонова.

– Садитесь, ужин немудреный, знал бы, кого увижу, приказал бы азербайджанский шашлык сделать… А сейчас закусим тем, что есть.

Выпили по сто граммов, за встречу после трех лет войны, за близких, за дружбу, над которой годы не властны, разговорились. И Сергей Сирота коротко рассказал обо всем, что было с ним за эти три тяжелых года.

– Первый день войны страшным для меня оказался.

Сразу после совещания у командира полка я со своими людьми принял бой. Пехоту мы задержали. Сказать по совести, мои бойцы сделали все, что могли. Но танки нас обошли, их задержать мы не смогли. А немцев было во много раз больше, чем нас, кругом кишели, как муравьи. Я думаю, из наших мало кто уцелел. В плен не сдавались, а попадали только в бессознательном состоянии или раненые, беспомощные. Помню, очнулся я в лазарете. У немцев. Как только понял это – жить уже не хотелось. Но и умереть не давали. Когда раны затянулись, отправили нас в лагерь для военнопленных. Ну, вы наслышаны, как обращаются с военнопленными в немецких лагерях… Всего не расскажешь… А после лагеря попал я вместе с другими, кто поздоровей, да помоложе, в Германию. С утра до вечера гнули спины на заводе. Знаем, что каждая деталь это как пуля в своих… Тянули, канителили… Карцер зарабатывали, а то и виселица качалась перед глазами… Немцы довели нас до такого состояния, что уж и не предполагали, что мы способны бежать. Как-то в воскресенье начальство укатило в город. Поняли мы: это последний шанс. Обезоружили и связали охрану, побежали в ближайшие леса. Там разошлись, дождались темноты и пошли, кому куда казалось удобней: большой группой сразу напорешься на кого-нибудь, да и не прокормиться. Везде посты, облавы. Отощали мы от голода, разум мутился. Товарищ заболел. Оставил его в лесу, в каком-то местечке рискнул подойти к местным жителям, спросить хлеба, еще чего-нибудь. Было у меня несколько марок. Продуктов дали, но погоню вызвали… Едва я успел к товарищу выйти. А он уже отошел. Похоронил я его на скорую руку и стал уходить в глубь леса. Шел и хлеб грыз, и картошку сырую. А леса там какие? Несколько километров пройдешь, и на какой-либо населенный пункт выходишь. Но до Польши добрался я. А там стало легче, помогали поляки. Так дошел я до Катовиц. Там один старик устроил меня на шахту. Проработал месяца три. На всякий случай бороду отрастил. Но вдруг вызывает меня к себе надзиратель-немец. Спрашивает, служил ли я в армии. Тут, как ни крути, ничего придумать невозможно… Служил, говорю ему по-польски, в тридцать девятом еще ранен, а с тех пор не призывали… Долго глядел он на меня и на фотографию, на которой я был увековечен, когда находился в лагере для военнопленных. Сфотографировали меня еще раз, сказали: иди, работай. Старик-поляк сказал мне: уходи, уходи сейчас же, а то будет поздно. А надзиратель пусть считает, что ты в шахте… Мы скажем после смены, что от коменданта ты не возвращался. Так и пошел я, и к декабрю сорок второго добрался до Украины, а в феврале сорок третьего вышел под Сморгонь. Некоторое время скрывался, потом удалось установить связь с партизанами. Ну, а с тех пор воюю…

– Да, хлебнул ты горюшка. Но хорошо, что жив остался. Уйти из фашистской Германии – все равно, что из ада вырваться… Теперь бы тебе отдохнуть хорошенько, домой съездить.

– Рано об этом думать.

– Почему?

– Дело есть одно. Если получится – хорошо, если нет – центральный штаб партизанского движения просить придется… А, может, и ты поможешь? А? По старой дружбе?

– Всегда рад помочь, Сережа! Говори, в чем дело?

– Видишь ли, я все-таки кадровый, военный. Хочу в армию вернуться. Отряд мой теперь остается не у дел, наши места освобождены, в Польшу партизан если перебросят, то не всех…

– Но ты – в таком состоянии… Инвалид, в сущности…

– Это не мешало мне воевать в партизанах, командовать отрядом. Все бывало. Рука ничего, не мешала. Стрелял не хуже других… Но ведь я давал присягу! И в плену я об этом помнил, и потом, в партизанах, не забыл, что я – офицер, временно выбывший из строя. Армия идет на запад. Я ее дождался и должен быть в строю. Скажи, мог бы ты оставить меня в своей бригаде? Кем угодно!

– В принципе – да. Но вопросы такие – переход из партизан в кадровую армейскую часть – решаю не я. Кадровики. Направят ко мне – приму с радостью. Буду просить, чтобы направили. Но послушай меня: после всего пережитого, не лучше ли тебе хоть немного подлечиться? Отдохнуть? Семью навестить?

– Твои солдаты разве меньше моего пережили? А на отдых и лечение их никто не посылает, пока не ранят. Я живой; о семье знаю. Чего еще? Воевать должен!

Ази не знал, что ответить.

Сирота сам наполнил стакан водкой и выпил одним духом. Встал. Надел шапку.

– Ну, вижу, ты стоишь на своем. Дай адрес полевой почты, скажи номер бригады. Выйду на большое начальство. Может, получу направление в твою бригаду. Хотелось бы быть под твоей рукой… И больше не расставаться до конца войны. Сегодня у меня праздник. Если бы не дела, посидел бы у тебя еще. Место спокойное, еды вдоволь, генерал – гостеприимный, кто от этого бежит? Но надо идти. До свиданья, Ази.