Память Крови

Мысли автоматными строчками: «Вовка ранен? Как воняет порохом, глаза режет!. Слева!».

Ленка, истошно визжа: «Не бейте его, сволочи!» — словно маленькая ведьма, выпрыгнула откуда-то с табуреткой в руках.

Игорь едва успел подставить руку, и ограненный металлом угол пролетел в считанных миллиметрах от витькиного виска. Потеряв равновесие, Ленка с грохотом рухнула на пол вместе со своим грозным оружием, но, мгновенно вскочив, снова бросилась в атаку. Игорь, щелкнув предохранителем пистолета, чтобы не сорвать случайный выстрел, свободной рукой выбил табурет и сквозь зубы процедил:

— Уйди, девочка!

Получилось убедительно. Ленка, зарыдав, шарахнулась назад.

Но в этот момент произошло невероятное.

Янек, шагнув за грань человеческих возможностей, в диком, безумном стремлении к свободе рванулся вперед… и стал выпрямляться, поднимая на себе триста сорок кило неслабых оперов.

Игорь метнулся к нему:

— Пашка, руки!

Непонимающий взгляд.

— Руки убери!

Сообразив, Пашка резко сбросил ладони. В воздухе мелькнул зажатый в кулаке вороненый ПМ, и его рукоятка обрушилась на открывшийся затылок. Удар пришелся острым краем выглядывающей из рукояти обоймы. Хлестанула кровь, и отрезвленный страшной болью Янек рухнул на колени, будто сломившись пополам.

Двойной щелчок наручников!

— Все! — в одном выкрике слились полный отчаянья голос Янека и останавливающий возглас Саньки Петрова.

Янек стоял в коридорчике, независимо вздернув замотанную бинтом голову и глядя беспросветно тоскливыми глазами куда-то вверх.

Возле него суетилась, беспрерывно всхлипывая и причитая, Ленка. Она то бросалась обнимать мужа, то снова начинала кидаться на сыщиков:

— Гады! Кто голову ему разбил?! Гады! Я вас сама убью!

— Скажи спасибо, что его не пристрелили, — неосторожно ответил Витька.

— Я вам пристрелю, я вам пристрелю!

Ее вопли уже изрядно надоели. И без того раздражения хватало. У всех почему-то слезились глаза, дико першило в горле.

— Пистолетик-то газовый… — вышедший из комнаты Пашка одной рукой прикрывал лицо носовым платком, а другой — осторожно держал подлую машинку за рифленые щечки рукояти, чтоб не смазать чужие «пальчики».

И тут до всех дошло.

Вовка, получивший порцию газа чуть ли не в упор, отчаянно кашляя и вытирая непрерывно льющиеся слезы, перегнулся через перила на лестничной площадке. Игорь, то чихая, то судорожно перхая, пошел к двери, приговаривая:

— Ну дурак, ну дурак!

Хозяин квартиры, как оказалось, свояк Янека, во время свалки закрывшийся на кухне и благоразумно удержавший свою жену, кинулся открывать окна.

Уже на выходе, Саня, придержав Янека за рукав и укоризненно покачав головой, сказал:

— Дурья башка, ведь тебя и в самом деле пристрелить могли!

— А я не хочу так жить! На х… мне такая жизнь нужна! Все равно уйду! Из СИЗО, из колонии — уйду!

— Ты себе сам такую жизнь сделал. Сам и переделывай. Ты подумай об этом…

По дороге в горотдел Витька развлекался тем, что доставал Игоря:

— Ну ты, Пресса, даешь! Ну ты убивец! Это все журналисты такие?

Игорь отмалчивался, переваривая происшедшее. Как ни крути, а он, действительно, погорячился. И только крепкий череп Янека спас их обоих: беглеца — от смерти, а его — от страшного греха ненужного убийства.

Саня сердито оборвал Витьку:

— Отцепись от человека, репей. Если бы не он, мы бы в третий раз, на потеху всему городу, могли облажаться. А ты, Игорь, не переживай, мы все под этим делом ходим.

В дежурке горотдела все было как обычно. Кроме суточной смены там находились: ППСники с доставленными участниками пьяной драки; ждущий отправки в «трезвяк» интеллигентного вида мужичок, громко вслух увольняющий всех заходящих в «предбанник» милиционеров; редкие в этих широтах цыгане, задержанные с фальшивыми «золотыми» безделушками; выуженная из подвала троица подростков с мутными глазами и мазками клея «Момент» на всклокоченных шевелюрах; тринадцатилетняя «плечевая», которая развлекалась тем, что доставала забившегося от нее в уголок зашуганного наркошу. Все они еще ждали своей очереди в группу разбора. А за стеночкой, на разные голоса, выли, орали, сквернословили или просто занудливо колотили в двери обитатели камер, которым не повезло услышать ласковое напутствие: «Катись к едрене-фене и больше не попадайся». В общем — нормальный, повседневный дурдом, благодаря которому ни один оперативный дежурный не отмечал свое сорокалетие без ишемической болезни сердца или язвы желудка.

Появление Янека со свитой вызвало неподдельный восторг:

— А, побегунчик наш! Где головку-то зашиб? Споткнулся? Ну нельзя же так быстро бегать!

Надо сказать, что реплики, конечно, были не слишком нежные, но и настоящего яда в голосах не ощущалось. Куда больше злились в свое время на Кумыкова, который не только сам влип, но и подвел под неприятности всю смену.

А потому и оживший Янек отвечал в тон:

— Да я только навестить вас и поспать спокойно. А то все на нервах: так и ждешь, что Петров подушку отберет. Отосплюсь — и снова сбегу.

Дежурка развеселилась:

— Саня, сколько раз вы его брали?

— Три.

— А вы не останавливайтесь на достигнутом. Глядишь, так все вместе и в книгу Гинесса попадете.

Общее любопытство вызвал и отобранный газовик. Тогда многие только понаслышке знали об этом оружии. Редкие экземпляры попадали в область контрабандными путями и доставляли их с не меньшей осторожностью, чем боевое оружие. А пока народ разглядывал пистолет, Саня Петров наконец задал давно вертевшийся на языке вопрос Сане Жолобову, который сразу после задержания Янека как-то притих и выпал из поля зрения, будто вообще исчез. И сейчас он снова скромненько сидел у стенки, задумчиво глядя перед собой и не участвуя в общем разговоре.

— Саня, ты затвор за занавеской слышал?

— Угу!

— А чего ж дуриком полез?

— Угу!

— Что угу! — Петров пристально посмотрел на тезку, и его словно озарило. Сошлось все: и необычная даже для Сашки Жолобова молчаливость, и странное поведение в момент задержания, и то, что он один из всех никак не отреагировал на полученную порцию газа, хотя именно ему достались два выстрела из трех.

— А ну-ка скажи: восемьсот восемьдесят восемь?

— Севомсот восемь, — послушно ответил сыщик.

— Это он от газа? — сочувственно спросил один из патрульных.

— От кваса! Ты когда так нарезаться-то успел? — изумленно воскликнул Петров.

Жолобов, тщательно обдумав предстоящее сообщение и отсеяв все лишнее, четко произнес по слогам:

— День ро-жде-ни-я. Я го-во-рил.

Хохотали все. И милиционеры, и «гости» дежурки. И Янек.

Нет! Хохотали — не то слово. Ржали, катались, захлебывались в раскатах запорожского регота.

Кто сразу не понял, переспрашивал других. И если даже сосед по жесткой лавке или по камере не мог ничего толком объяснить, человек, захваченный неудержимым весельем остальных, начинал сначала улыбаться, а затем, заведясь окончательно, присоединялся к общему грохоту…

На суде Янек держался свободно, шутил, почти не врал и не пытался выкручиваться.

Заседание, вообще, получилось очень похожим на телевизионное шоу, тем более что вел его Макс, судья, известный в городе не только прозвищем, но и своими веселыми процессами.

Когда, язвительно улыбаясь, он спросил: «Говорят, вам при задержании голову разбили?» — Янек не менее иронически отозвался:

— Да вроде было дело.

— Так, может, вы имеете претензии к работникам милиции?

— Ну что вы, какие претензии, им же больше ничего не оставалось!

А когда вызвали свидетеля Жолобова, присутствующая публика с удивлением отметила, что и подсудимого, и уже ответивших на вопросы суда сыщиков одновременно сразил внезапный приступ странного кашля, до того похожего на старательно задавливаемый смех, что пришлось прекратить допрос и восстанавливать порядок.

После оглашения приговора, предварительно пообещав суду больше не воровать, и получив свои пять лет, Янек, через головы конвоя, громко сообщил подошедшему Петрову: