Особое задание

— Возьмите меня, товарищ старшина, — попросил сержант Юрий Клыков. — Надо ж хоть раз со старшиной побывать в увольнении — будет что рассказывать детишкам.

В строю, не выдержав, засмеялись. Волощук невозмутимо ответил:

— Добро, Клыков. Ещё бы троих — и как раз по расчету.

Однако новых добровольцев не находилось.

— Значит, нет больше смелых? — сожалеюще спросил прапорщик. — А я-то хотел поощрить увольняемых. Ведь всё равно станете маяться в городе без дела.

Старшина был недалек от истины. Когда нет у солдата в городе родных и знакомых, долгожданное увольнение чаще всего превращается в пустое и нудное времяпровождение. А тут городок небольшой, все его достопримечательности посмотрели на экскурсиях, кино есть и в части. Опытный сержант Клыков не случайно отважился принять приглашение старшины.

— Значит, всё-таки нет смелых? Что ж, возьму других.

— А какая работа будет, товарищ прапорщик?

— Хорошая работа, — так же невозмутимо ответил Волощук. — Ума набираться.

В некоторых глазах появился интерес, и всё же к сержанту никто не присоединился.

— Ладно. Ты, Клыков, выбери в каждом расчете толкового парня, пусть наденут выходное обмундирование, и веди их на КПП. Через сорок минут выезжаем на Прохоровское поле. Там будет встреча с участниками Курской битвы. Остальные — свободны.

Уволенные в город окружили старшину.

— Товарищ прапорщик, так же нечестно! Что же вы сразу-то не сказали?

— Возьмите меня!

— И меня!..

— И меня!..

Волощук раздумчиво медлил, качая головой, потом назидательно заговорил:

— Я ж вас испытывал. Эх, пушкари, — работы забоялись!

— Так выходной же, товарищ прапорщик! И увольнение не каждый день дают. Не грешно и отдохнуть.

— Отдыхать, ребята, надо трудясь. Безделье — то не отдых, а сплошная мука. Что рождает артиллериста?

— Порядок и труд, товарищ прапорщик!

— Верно. Вот послушайте, что вам еще фронтовики скажут.

— Значит, берете нас с собой?!

— Беру. Для вашей пользы…

Потом была долгая дорога среди перелесков и созревающих хлебов, и вот оно, наконец, широкое, чуть всхолмленное поле под Прохоровкой — то самое знаменитое поле, которое горячим и грозным летом сорок третьего года стало могилой для целой танковой армии гитлеровских захватчиков.

Летний день выдался ясным, и на краю хлебной нивы собралось много местных жителей. Парни сразу обступили солдат, и за оживленным разговором даже не услышали, как подошли машины из Белгорода. Вдруг раздались аплодисменты, солдаты разом обернулись и увидели выходящих из автобуса дорогих гостей. Где-нибудь в городской толчее эти немолодые люди с простоватыми открытыми лицами и седыми висками, вероятно, показались бы малоприметными, но сейчас по цветным орденским планкам на пиджаках и кителях собравшиеся сразу угадали в них участников одной из величайших битв минувшей войны — тех бесстрашных рядовых, сержантов, лейтенантов, что насмерть стояли здесь, на рубежах бывшей Огненной дуги, истребляя ударные войска фашистов, которые Гитлер бросил на Курск. К солдатам подошел среднего роста полковник с Золотой Звездой на кителе. Прапорщик отдал честь, остальные замерли по стойке «смирно», полковник улыбнулся:

— Вольно, товарищи, вольно. Артиллеристы?

— Так точно, артиллеристы.

— Я тоже тогда служил артиллеристом, в противотанковом дивизионе.

— И мы — противотанкисты.

— Вот как! Значит, товарищи по оружию. И погоны я тогда носил такие же, как у вас, сержантские. — Полковник остановился перед Клыковым, спросил — Командир расчета?

— Командир.

— А я был комсоргом дивизиона. Так что в бою случалось во всех лицах выступать — и подносчиком, и заряжающим, и наводчиком, и командиром, — словом, становился туда, где сию минуту руки требовались. Как-то случилось даже батареей командовать. Ну, а чаще приходилось, конечно, показывать личный пример на позициях — лопатой орудовать, пушки ворочать, ящики таскать. У нас, противотанкистов, сами знаете, как у пахаря: все успехи — в мозолях. Сумел как следует зарыться, укрепиться, наладить боепитание, изучил назубок ориентиры, пристрелял рубежи, — значит, и врага одолел, и сам уцелел. Дал себе поблажку — кровью заплатишь. В общем, кто больше трудился, тот и побеждал.

Прапорщик Волощук торжествующе поднял палец.

— Слыхали, пушкари? А я что твержу вам с утра до вечера!

Полковник понятливо улыбнулся.

— Однако мы отстали, пойдемте со всеми вместе на поле…

Вслед за ветераном артиллеристы приблизились к самому краю золотившихся хлебов. Наверное, оттого, что небо было пронзительно-синим, с редкими белоснежными облаками, казалось, хлебное поле излучает горячий золотистый свет. Волнами набегал ветерок, и тогда налитые колосья, тихо шелестя, кланялись пожилым людям, молча и недвижно стоящим с непокрытыми головами впереди молодых спутников. Глаза полковника словно бы с недоверием оглядывали июльский простор, что-то искали в нем и не находили.

— Неужто это то самое Прохоровское поле? — спросил он негромко.

— А тогда оно тоже было засеяно? — так же тихо спросил сержант Клыков.

— Засеяно?.. — Полковник, словно очнувшись, глянул на сержанта. — Да, сынок, было засеяно… Только не одним зерном. И не одними колосьями оно тогда прорастало…

На огромном пространстве — серая пелена, застлавшая горизонт. Тучи пыли, взметенной разрывами бомб и снарядов, тысячами гусениц и колес; тучи дыма, чада и копоти от работающих моторов, от горящих танков, самолетов и автомобилей; в полдень — мглистые, грозные сумерки, в полночь — кровавые сполохи на тучах от горящих селений. И гул — грозовой, давящий душу гул, не смолкающий ни ночью, ни днем… Таким оно запомнилось ему на всю жизнь, Прохоровское поле…

Полковник наклонился, взял горсть земли — её запах помнился ему с того времени, когда, контуженный и оглушенный, падал в черную бездну и земля обняла его, прикрыла собой от рваной стали, хлеставшей по артиллерийской позиции. Это длилось, может быть, минуту, может быть, пять или одно мгновение — до конца очередного авиационного налета. Горячий, терпкий запах земли был первым ощущением, когда пришел в себя и, напрягая силы, встал во весь рост над краем огромной воронки с единственной мыслью: цела ли его пушка, последняя на батарее?

Сейчас земля пахла тоже терпко и горячо, но то был мирный, с детства знакомый запах родной степи. Полковник растер сухой чернозем, и пальцы его ощутили зазубренный кусочек железа. Он взял другую горсть земли, и снова в ней нашелся осколок. Взял третью — в ней оказалась потемневшая от времени винтовочная пуля.

Тогда солдаты, а с ними и приехавшие фронтовики стали растирать в ладонях землю, и почти каждый находил в ней ржавый металл войны.

Да, это было оно — Прохоровское поле.

Кто-то негромко спросил:

— Как же вы тут устояли? Железные, что ли, были? Или заговоренные.

Полковник окинул взглядом молодые солдатские лица, глуховато сказал:

— Обыкновенные наши ребята стояли тут. Обыкновенные. Только очень гордые, смертно ненавидящие врага, готовые умереть, но не пропустить его. И, конечно, хорошо подготовившиеся к самому тяжелому испытанию.

Он замолк, словно прислушивался к каким-то голосам в своей памяти, и тогда один из ветеранов попросил:

— Михаил Федорович, почитайте нам свои стихи. — Потом обернулся к толпе и представил полковника: — Товарищи, здесь с нами участник сражения на этом поле Герой Советского Союза Михаил Борисов. Он — известный поэт, пишет стихи о войне.

Полковник смутился, но тут раздались хлопки, и он встретил устремленные на него глаза солдат, стоящих вокруг.

— Пожалуйста, почитайте и расскажите, как было…

Собравшиеся затихли, гость снова оглядел поле и глубоко вздохнул. Негромкий голос его постепенно набирал силу: