Люди переменились

— Ах, ты мой маленький! — Вагрила пощелкала языком. Ребенок кулачками прикрыл глаза, будто прося, чтобы его не беспокоили.

Вагрила положила в изголовье веточку журавленика и турецкую золотую монетку.

— Завесь свет, пускай спит, — сказала она, отходя от колыбели.

Ребенок зачмокал губами.

— Пускай спит, пускай спит, — сказала с улыбкой Вагрила. — Дай ему бог здоровья, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить, — добавила она и села у очага на табуретку, придвинутую для нее старой Бочварихой.

— Есть какая весточка от Мишо?

— Недавно передавал, что, мол жив, — здоров.

— И на том спасибо!. А мое дело, почитай, конченое.

— Погоди, ничего еще не ведомо, — попыталась успокоить ее старая Бочвариха.

— Может и помилуют его, — сказала Тотка.

Вагрила поднялась уходить, поглядела на икону в углу, затем перевела взгляд на колыбель.

— Ребенок у вас неладно положен, — промолвила она.

— Почему, тетя Вагрила? — растерянно спросила Тотка.

— Когда спит, головонькой на восход должен лежать.

— И я то же толковала, а Мишо воспротивился. Там дует, говорит, и не дал. А без него мы не посмели.

— Головонькой всегда на восход должен лежать, — повторила Вагрила. Она подошла к колыбели и, с помощью Тотки повернула ее.

Вагрила снова села, поглядела в огонь и грустно, словно про себя, проронила:

— Пусть бы уж наши головы скорей на запад легли. Какие муки, господи, ты еще нам пошлешь?

Тотка сжала губы. Бочвариха потуже стянула узел платка под подбородком и промолчала.

Собака на дворе залаяла.

— Ох, пора мне, — спохватилась Вагрила, и вскоре за ней хлопнула калитка.

Деревья потрескивали на утреннем морозе. Снег искрился под лучами солнца. Вагрила прищурилась и огляделась вокруг. Несколько уцелевших кур неуклюже подбежали по глубокому снегу и выжидательно скосились на нее; Вагрила взмахнула рукой, и они разбежались…

Уложив кое-что в торбу, Вагрила простилась со свекровью и вышла со двора.

Ночь она провела в поезде.

— Тетка, вот мы и в Софии, — сообщил сосед по купе. Она сошла на перрон вслед за стройным офицером. Полы его шинели развевались, в такт шагам позвякивали блестящие шпоры.

«Он мне скажет, куда идти», — подумала Вагрила, спеша за ним.

Увидев офицера, сидящие вдоль стены цыганята-чистильщики призывно забарабанили щетками по ящикам. Офицер, это был Буцев, окинул их взглядом и поставил ногу на один из ящиков. Чистильщик весело улыбнулся, и заработал щетками. Вагрила стала в сторонке. Сапоги заблестели, но лицо офицера оставалось неподвижным и, как показалось Вагриле, хмурым.

— Господин офицер!

Буцев обернулся и удивленно вскинул брови.

— Что вам угодно?

— Мне во дворец надо, где он находится?

Буцев улыбнулся.

— Во дворец?

— Да, прошение подать.

— Ага. Поезжайте в центр города и обратитесь там к любому полицейскому. Он вам укажет… Это их обязанность.

Вагрила подошла к воротам дворца, охраняемым неподвижными, как статуи, часовыми. Она обратилась к стоявшему тут же полицейскому с огромными усами и так уверенно и спокойно заявила о своем желании видеть царя, что тот удивился, однако показал ей как пройти в караульное помещение — небольшую постройку, выходящую на соседнюю улицу. Там ее спросили, что ей нужно. Дежурный провел ее в канцелярию, где за столом сидел лысый человек.

— Сына моего приговорили к смертной казни, так я хочу прошение подать. Он — дитя несмышленое. Несправедливо это — детей приговаривать.

— Дайте ваше прошение.

Вагрила вытащила из-за пазухи лист бумаги.

Человек за столом прочитал прошение, раскрыл толстую книгу, что-то записал в нее, затем написал что-то на прошении.

Вагрила молча ждала.

— Готово. Прошение принято, — сказал лысый.

— Мне бы с царем свидеться!

Лысый удивленно поглядел на Вагрилу.

— Бумагу прочесть — это не то, что с человеком поговорить. Я ему все растолкую, он поймет, — пояснила она.

— Прошение написано по всей форме. В нем все указано: сколько ему лет, за что приговорен и, что мать просит помиловать. Этого достаточно.

Вагрила нахмурилась, вздохнула. Ну что это за люди, как они не могут понять таких простых вещей!..

— Я же мать, — подступая к столу, сказала Вагрила, — и ради жизни моего сына могу и до господа бога дойти… Пустите меня к царю.

Лысый не отвечая, ткнул пальцем в торчащую перед ним кнопку звонка. Двери отворились, и на пороге встал молодой человек с винтовкой, одетый в ту же пеструю гвардейскую форму, что и часовые у ворот.

Вагрила поняла, что ее собираются вывести. Губы ее дрогнули, и она поспешила уйти. С болью в сердце она старалась сдержать слезы.

В министерстве Буцев получил приказ интернировать семьи партизан. До отхода поезда оставалось несколько часов и Буцев бесцельно бродил по софийским улицам.

Полицейские перекрыли движение перед Университетом. Вскоре показалась довольно большая группа людей. Впереди шел Богдан Филов [15], мельком поглядывая на толпившихся на тротуаре прохожих.

Буцев остановился, разглядывая пеструю группу штатских в котелках и военных в парадной форме, шагавших по улице.

— Буцев! — неожиданно окликнули его. Буцев сошел с тротуара, дружески пожал протянутую руку и пошел рядом с приятелем, отвечая на его вопросы.

— Если ты не занят, пойдем с нами, посмотришь выставку в Академии Художеств.

Буцев взглянул на часы и, без особенной охоты, согласился. Высокопоставленных посетителей встретил сам художник.

Глядя на картины, развешанные на стенах, Буцев невольно проникся мыслью, что художник — невзрачный человечек, — тщится, посредством своих картин, поставить себя выше этих важных посетителей. И ему стало как-то не по себе. Он подошел к людям, разговаривающим с художником.

— Как вы работаете? — спросил кто-то.

Художник поднял голову и Буцев увидел его глаза. Мягкий и теплый взгляд излучал какое-то сияние, отразившееся и в его картинах.

— Когда я принимаюсь писать, — заговорил художник, — я прежде всего стараюсь отрешиться от действительности… и, когда то, что я хочу выразить, всецело овладевает мной, тогда я беру палитру, и краски словно сами ложатся на холст…

Буцев закусил губу.

«Его картины потому и производят такое впечатление, что он вкладывает в них частицу самого себя, обращаясь с ними к будущему. А я связан только с настоящим, преходящим», — подумал он, неизвестно почему. И это сопоставление еще больше расстроило его. Попрощался с приятелем и быстро вышел из зала. Впервые за столько лет он ощутил потребность сделать что-то важное, необычное…

Утро ворвалось во двор. Ветер стих.

— Будет дождь, — промолвила Тотка невольно взглянув на затянутое пеленой облаков небо. Она сняла со стены ковшик. Свинья захрюкала, и сорока, клюющая что-то у ней на спине, неохотно вспорхнула и уселась на ветке шелковицы.

— Постой, молодуха, простынешь еще, — остановила ее старуха и взяла у нее из рук ковш. Свинья спугнула кур и, хрюкая, уткнулась в корыто. Тотка села на кровать и принялась шить занавеску на окно.

Калитка отворилась, и во двор вошел Иван Венков. Он оглядел двор и неторопливо подошел к Бочварихе.

— Здравствуй.

— Добро пожаловать. — Старуха положила ковш и вытерла руки передником.

Иван Венков молча глядел на кур, суетящихся вокруг корыта.

— Заходи, — пригласила его старуха.

Потопав сапогами, сбивая с них налипший снег, полицейский вошел в кухню. И не дожидаясь приглашения, сел на табуретку у очага.

Тотка повернула ребенка лицом к себе, не хотела, чтобы на него смотрели чужие люди, как бы не сглазили.

— Не бойся, — шепнула ей старуха и пошла подбросить дровишек в очаг.

Огонь разгорался. Иван Венков протянул к нему руки, как будто хотел вобрать в себя все его тепло. Старуха поглядывала на полицейского: «Ежели не с добром пришел, говори сразу, не тяни, а то будто с петлей на шее ждешь…»