Без обявления войны

А вблизи уже трещат пулеметы. Штаб армии покидает Великую Михайловку. Словно в тумане потонули дома в завесах пыли, потеряли очертания придорожные кусты, поблёкла трава, и даже в садах потускнела яркая зелень, и скороспелая черешня едва алеет в серой листве. Изматывают беспрерывные бои, мучает удушливая пыль, невыносимая жара. И так изо дня в день. Один день — копия другого. Стихи до некоторой степени запечатлели картину нашего отхода к Дону: «...Мы с боем отступали на восток. Грузовики от напряженья выли. Шипел под шинами сухой песок, и шлях гудел в столбах горячей пыли. Бой днем и ночью. Тусклое вдали в дыму вставало солнце. Пыль и ветер. А танки шли, чужие танки шли. Их сталь казалась черной на рассвете. Мы выдвигали пушки. На рожон упорно лезли вражеские танки. Был первый натиск танков отражен. Дымились танков черные останки. А на высотках слышалось: «Огонь! Эй, батарейцы, помогай друг дружке!» Наводчики плевали на ладонь: «По Гитлеру!» И вздрагивали пушки. В горелом поле бушевал раскат тяжелых гаубиц. Стемнели дали, и незаметно почернел закат, и в сумерках огни затрепетали... Приказ получен ночью — отойти. Необходимо это. Это надо. И нас ведут солдатские пути в донскую степь. Быть может, к Сталинграду».

Об этом мы только догадывались с Леонидом Соломоновичем, приближаясь к Коротояку.

Город сильно пострадал от бомбардировки. Он в пожарах, в дыму и в пыли. На улицах много убитых и раненых. Бомбы воют и воют. Надолго запомнится переправа у Коротояка. Сотни машин! Кругом толпы беженцев. Отары овец. Гурты скота. И все это мечется, сигналит, ревет, движется к переправе. С этой лавиной не могут справиться никакие регулировщики. Дон здесь разделен на два рукава. Сначала надо пробиться, попасть на высокую дамбу, а потом под бомбами проскочить два деревянных моста. Затишья нет. Налет следует эа налетом. Переправа совершенно беззащитна. Где зенитное прикрытие? Подавлено ли оно или его вовсе не было? Сейчас это выяснять некогда. Наш грузовик на дамбе. И прямо на крутой, бетонный вал берет курс звено «юнкерсов».

Видно, как в кабинах бомбардировщиков следят за дамбой летчики в кожаных шлемах. Они стараются посеять на переправе панику. Вместе с бомбами сбрасывают рельсы, пустые бочки. Вой, свист такой, что ушам больно. И кажется: летит тысячекилограммовый «гостинец» — грохнет, и от всей дамбы не останется камня на камне. Рвутся бомбы. Но в дамбу ни одного попадания. Теперь у нас в запасе несколько минут. С низовья заходит новое звено «юнкерсов», но наш грузовик успевает пролететь по двум мостам и выскочить в степь.

За Доном никто не придерживается дороги. Машины веером расходятся в разные стороны. Водители, опасаясь пробки, стремятся быстрей и подальше уйти от огненной переправы. Все всматриваются в небо, ждут появления «юнкерсов». Конечно, они будут и дальше преследовать в степи наши отходящие войска. Но странно... Дон — последняя черта беспрерывных бомбардировок. За рекой, в степи тишина. В небе не видно ни одного вражеского воздушного разведчика.

Настало время проститься с боевой дивизией и ее славным комдивом Павлом Филипповичем Лагутиным. Согласно приказу Ставки, 21-я армия сосредотачивалась в районе Фролова, северо-восточнее города Серафимовича. Ехать туда мы с Леонидом Соломоновичем не могли. Это увело бы нас далеко в сторону от штаба фронта. По последним данным он переехал в Хреновое. А тут как раз попалась попутная полуторка, и мы немедля помчались в этот город. В дороге узнаем: надо ехать уже в Поворино. Штаб фронта переместился.

Едва поймаем «попутку», проедем километров двадцать, как приходится вставать. Водитель догоняет машины своей части, пристраивается к ним, сворачивает с дороги. Первомайский недовольно повторяет:

— С чужого коня среди грязи долой!

На вторые сутки, измученные, наконец, добираемся до окраины Поворино.

Большой железнодорожный узел только что зенитным огнем отразил налет «юнкерсов». Легковушки и грузовики идут без остановки и на большой скорости. Стоим у дороги, присматриваясь к запыленным машинам. Вроде наши — штабные. Вдруг тормозит ЗИС-101. Троскунов, опуская боковое окно, кричит:

— Садитесь скорей!

Ныряем в машину.

— Так что, вы прямо с Донца? А Буртакова там не встречали?

— Он убит. — И я слово в слово передаю Троскунову рассказ капитана о гибели Буртакова.

— С Донца он не прислал ни одной строки, и это тревожило. Мы потеряли человека высокого долга, — печально сказал Троскунов.

Редактор верно подметил главную черту в характере Буртакова. Он хотел выполнить необычайное задание: написать статью о политической работе в окружении. И это стоило ему жизни. Мне вспомнилась первая поездка на фронт, огненная дорога на Корец и то невозмутимое спокойствие, с каким Владимир встречал тогда любую опасность. И вот больше нет верного солдата газетной строчки — отважного, прямого, талантливого.

Пыльные машины вкатились в тихий, зеленый Балашов. Зафыркали моторы в городском парке, где играл духовой оркестр и по тенистым аллеям прогуливались влюбленные пары. «Дунайские волны» словно разбились о горячие радиаторы полуторок. Оркестр смолк, так и не доиграв до конца вальс.

Троскунов поехал к коменданту города. Но в Балашове оказалось немало госпиталей, и сотрудникам «Красной Армии» и фронтового радиовещания пришлось ночевать в городском парке. На рассвете приехал посланец коменданта. Наш временный лагерь пришел в движение, и уже через час редакция расположилась в семи километрах от Балашова — в плодоягодном совхозе.

Окрестности Балашова удивительны по своей красоте. Кипят листвой высокие пирамидальные тополя. Небо синее и глубокое. Окаймленный вербами Хопер течет спокойно, как бы нехотя моет крутые берега. Гектаров на десять раскинулся великолепный малинник, а собирать ягоды некому. Они поспели, налились алым соком и скоро начнут осыпаться. Ходим с Борисом Палийчуком по малиннику, собираем ягоды в каски, а разговор идет невеселый. Возникают те же самые вопросы, что мучили нас осенью прошлого года. Где остановим гитлеровцев и когда? На каком рубеже? Отступать дальше нельзя. Слишком далеко зашел враг.

— Все к редактору! — кричит из окна совхозной конторы батальонный комиссар Синагов.

Троскунов чем-то встревожен. Отдает короткие, резкие приказания. Ответственный секретарь Крикун тут же записывает их в блокнот.

— Все в сборе? — Троскунов по привычке постукивает тростью о пол. — Так вот, товарищи, Юго-Западный фронт расформирован. Его полевое управление, все войска вместе с нашей редакцией переходят в распоряжение нового, только что созданного по приказу Ставки Верховного Главнокомандующего, Сталинградского фронта.

— Неужели немцы выходят к Волге? — с тревогой спросил Довженко.

— Нет, не выходят. Но это не значит, что они туда не пойдут. Будущее покажет. А пока оперативная группа редакции немедленно выедет в Сталинград. Вас, Александр Петрович, — обратился Троскунов к Довженко, — ГлавПУР отзывает в Москву. Ваша дальнейшая работа в армии теперь будет связана с кино.

Я едва успеваю проститься с Александром Довженко. Подан сигнал к отъезду. Забегаю в отведенную мне комнатушку. Автомат на плечо, полевую сумку в руки — и в путь!

В ЗИС-101 усаживаются редактор с ответственным секретарем. С ними начальник отдела фронтовой жизни Борис Фрумгарц и наш парторг Алексей Ризенко — трудолюбивый и скромный человек. Следом идет «эмка». Вместе со мной едут в Сталинград Поляков и Нидзе. Прощай, Балашов. Узкой полоской поблескивает за вербами Хопер. Что принесет нам матушка Волга?

В знойном июльском небе почти неподвижно висят над буграми рыжевато-коричневые коршуны, зорко высматривая добычу.

17

После города Красный Яр вдоль грунтовой дороги пески. Степь еще более пожелтела, стала уныло-однообразной, совершенно безжизненной. Сухая, изнывающая по дождю земля в трещинах. Только за Ольховкой, вблизи извилистой Иловли, исчезли сыпучие пески. Степь ожила, чуть зазеленела, но все еще жарка и пыльна.