Крутыми верстами

Заикин опустился на койку рядом.

— Ну вот, теперь опознал. — Прижимаясь головой к Василию, Федор проговорил, сдерживая навернувшиеся непрошеные слезы: — Он точно, он и есть наш комбаг. А я, вишь, все больше языком теперь. Просят… Молодые… Скучают.

Сдерживая волнение, Заикин вспомнил о встречах с Федором на фронте, о последней из них в темную ночь на Десне.

— Как это вы, Федор Иванович, в вашем возрасте, попали на фронт?

— Да как тебе сказать. Как многие. Когда стало видно, что прет он, ирод, на нашу Москву, то и не стал больше ждать. Побежал в военкомат. Там отказали. Пришлось упросить командира взять в проходивший эшелон. С ними и попал на фронт… — Солдат опустил голову, уперся тяжелыми узловатыми руками в тюфяк. — А только жаль, что не удалось дойти до конца. А тут, вишь, и тебя подцепило, — посмотрел он на пустой рукав. — Стало быть, спишут и тебя.

Заикин почувствовал, как затихшая боль в руке возобновилась.

— Ну, что ж? Этого не вернешь, но унывать не стоит, — не поднимая глаз, проговорил он.

— Оно, вишь, жаль, что теперь уж списали по чистой. Думаю, как добраться домой. Вон дали ногу, — он посмотрел на костыли.

Погрузка раненых в поезд началась лишь с наступлением темноты, но шла быстро.

Разумова увезли раньше, а Заикина доставили к поезду, когда посадка уже заканчивалась. Старичок врач посмотрел на него усталыми глазами, но все же постарался подбодрить:

— Вот и хорошо, вот и прекрасно.

Заикин улыбнулся в ответ широко и открыто.

Как только успели положить в вагоны последних раненых, поезд, не подавая гудка, плавно тронулся.

В вагоне было холодновато, пахло хлоркой. Люди постепенно укладывались на полках. Лег на нижней полке, отвернувшись лицом к стенке, и Заикин. Хотелось побыстрее согреться и уснуть, но сон не шел. В голову лезли разные мысли. Думалось о фронте, о пережитом на войне, а больше о будущем. Вспоминал о матери, о доме, а когда, казалось, стал подступать сон — вздрогнул: хлопнула дверь, из тамбура потянуло холодом, в той стороне кто-то пробасил. В ответ послышался умоляющий шепот. Он-то и обеспокоил Василия. Хриплый шепот повторился, и в тамбуре послышалась возня. Заикин прислушался, а затем, поднявшись, направился в коридор. Из тамбура доносился тот же бас.

— Сказано, не лезь и, значит, не лезь!

— Замерз, да и тяжко вот так, с костылем…

Заикин рванул холодную дверь. Там, привалившись спиной к заиндевелому, окну, высоко подпирая плечо костылем, стоял надрывно закашлявшийся в горсть солдат Федор Ершов. Лицо его осунулось, посерело.

Рядом, с высоко закатанными рукавами, с ведром и половой тряпкой в руке, стоял, раскорячив ноги, рыжеволосый санитар в истертом солдатском обмундировании.

Увидев однорукого капитана, санитар хихикнул, взглянул на него повлажневшими глазами:

— Видал? Ему мало тамбура! Давай вагон! — ехидно мотнул он рыжей головой в сторону Федора. — Убирайся, говорю! Мало вас таких, все тут по вагонам… Трясете вшу.

Заикина всего передернуло от этих слов.

— Эх ты, сыромятина! — мрачно прошипел он сквозь зубы. — Пойдем, Федор Иванович, — поддержал капитан инвалида под руку. Санитар поспешно распахнул дверь, посмотрел удивленно.

Заикин посадил Федора на свою постель.

— Отдохни, согрейся, Федор Иванович.

Из коридора послышалось:

— Служба есть служба! Что получилось бы с ней, если бы каждый начал ее толковать по-своему?!

Федор повернулся, вздохнул.

— Всякому понятно. Не его тут выдумка. Службу сполняет. А я, чтоб не ждать до утра своего, пассажирского, подумал: побыстрее с вами. Отслужился, домой теперь тороплюсь…

Заикин посмотрел на своего бывшего пулеметчика.

— Значит, в родной город, Федор Иванович, в Тамбов?

— Куда денешься? — Он невесело махнул рукой.

Поезд шел без толчков и рывков, вскоре в вагоне потеплело, стало уютно, но Заикин не мог избавиться от подступивших душевных тревог. Всю ночь находился в полусне. Лишь к утру куда-то провалился, а когда, очнувшись, приоткрыл сонные глаза, то увидел склонившегося над ним Федора. Солдат держал его обмякшую руку в своих теплых узловатых руках. Тихонько прикоснувшись к ней губами, Федор бесшумно поднялся.

Заикин увидел его влажные глаза и понял, что поступки солдата душевны, искренни, — не стал ему мешать. Федор, что-то шепча, тихо вскинул за спину вещевой мешок и, подставив под мышки скрипящие костыли, направился к выходу.

Провожая, его взглядом, Заикин почувствовал, как больно сжалась грудь: жаль было расставаться с бывалым солдатом.

11

О Волге, о ее могуществе и необъятных просторах, о бурлаках, когда-то ходивших здесь бечевой, Заикин знал и от отца, и из прочитанных книг, и по сохранившимся в народе сказаниям, а теперь, попав к ее берегам, он с жадностью рассматривал в госпитальное окно простиравшиеся за ней бескрайние дали. Где-то там находилась его родина.

Он не заметил, как рядом оказалась сестричка Оля.

— Я за вами, — прикоснулась она к его плечу.

— Что случилось?

— Будет смотреть Анна Павловна.

— А говорили, что она по черепно-мозговым.

— Это верно, но и полостные делает лучше многих других. На то она и главный хирург.

В смотровой Заикина встретил молодой светловолосый, всегда приветливо улыбающийся врач.

— Это и есть наш герой, — обратился он к присутствующим в комнате врачам, откровенно сочувствуя раненому. — Выдержал тяжелое ранение в нижнюю часть живота.

— Да, редкий случай, — сказал кто-то из врачей. Как только Заикина положили на стол, к нему подошла Анна Павловна:

— Как самочувствие, богатырь? — улыбнулась она большими синими глазами.

— Да так… — замялся Василий.

— Если так, то совсем ясно, — пошутила Анна Павловна.

Когда затянувшийся осмотр подходил к концу, Анна Павловна посмотрела на лечащего врача:

— Завтра в одиннадцать.

— Понял вас, Анна Павловна, — ответил тот.

Все вышли, а лечащий врач, взглянув Василию в глаза, улыбнулся:

— Завтра наведем полный порядок. Избавимся от этой ноши, — он похлопал по бутылке. — Это будет последняя операция!

Несмотря на сердечное отношение врачей, Заикин возвратился в палату со смутными чувствами. С одной стороны, он был безгранично рад, что «наведением порядка» в его изуродованном животе, как в шутку сказал один из врачей, займется сам главный хирург, и будет выброшена надоевшая, как горькая редька, бутылка, а с другой — в него все же вселилось какое-то чувство тревоги. «Мало ли что может быть?» Не раздумывая больше, направился он к подполковнику Разумову. «Он уже побывал в ее руках», — размышлял Василий.

Разумов встретил его в коридоре.

— Как жизнь? — спросил он, подходя.

— Течет, как мутная вода, — улыбнулся Василий.

— Да ты что? Откуда она теперь может быть у нас мутная? — уставился на него подполковник.

— Это так, к слову. Мутная — это значит бурлит, несет ее с каменьями, бушует. Значит, не застойная, не затхлая.

— Ах, вот как? — покосился подполковник. — Теперь все пойдет к лучшему. А насчет застоя ты правильно говоришь. В нашей жизни не должно быть места нытью, а тем более безразличию, унынию. Все пошло успешно. Слышал, как наши раздолбали еще в одном «котле» свыше десяти дивизий?

— Как же, слышал. Вроде что-то там промелькнуло и про нашего Дремова. Только ведь он командир полка, а говорили о соединении.

— Был командиром полка, а потом могли и повысить.

— Это верно, — горячо поддержал Василий. — Он заслуживает.

— Как самочувствие? Выглядишь хорошо. Вроде окреп.

— Завтра завершающая операция. Будет делать сама Анна.

— Гм-м! Считай, что тебе очень повезло.

Задушевный разговор продолжался долго, до наступления сумерек. На прощание Разумов крепко пожал Василию руку и, дружески улыбнувшись, еще раз подбодрил:

— Не сомневаюсь, что операцию ты перенесешь успешно. Иди отдыхай, хорошенько выспись.