Над Москвою небо чистое

По узкой улице Куйбышева вышли они на Красную площадь.

– Это она и есть, – торжественно сказала Варя.

Красная площадь поначалу разочаровала Алешу. Он ожидал увидеть ее огромной, широченной, какой видел в киножурналах, посвященных парадам и демонстрациям. На самом деле это было не такое уж большое пространство, ограниченное с одной стороны зубчатой кремлевской стеной, а с другой – ровной линией красивых зданий, среди которых выделялся фасад ГУМа. Но когда над площадью поплыл мелодичный, переливчатый перезвон Кремлевских курантов – они отбивали пять часов, – Алеша весь подтянулся и просветлел от волнения и гордости. Бой курантов был таким же величественным, полным глубокого значения, каким он всегда воспринимал его – ив далеком сибирском городе, и во фронтовой землянке.

А когда Алеша взглянул на мраморный Мавзолей и застывших у его входа часовых, он вдруг показался себе бесконечно маленьким по сравнению со всем, что видел теперь собственными глазами. Маленьким и полновластным в одно и то же время. Ему казалось теперь, что судьба всего, что предстало его глазам в неяркий осенний день сорок первого года, зависит от его мужества и упорства, от исхода каждого воздушного боя, который, может, уже с завтрашнего дня будет вести над полями, перелесками, лесами и городами Подмосковья их девяносто пятый истребительный полк.

– Красиво, Варюша, – прошептал он, – честное слово, красиво!

На Дзержинской площади их настигла воздушная тревога.

Сирены жестким воем разорвали хрупкий вечерний воздух, голос диктора настойчиво повторял:

– Граждане, объявлена воздушная тревога! Граждане, объявлена воздушная тревога!

Алеша видел, как жались к подъездам люди, как долгой цепочкой тянулись они к серой раковине метро. Он вопросительно посмотрел на Варю, но получил в ответ такой доверчивый взгляд, что смущенно опустил голову.

– С вами я ничего не боюсь! – воскликнула она горячо. – Решительно ничего!

И они продолжали путь. Над крышами высоких зданий забухали зенитки. Сначала разрозненно и нестройно, но вскоре стрельба слилась, приблизилась к центру. Сухие непрерывные «пах-пах» наполняли воздух, на мостовые со свистом шлепались горячие осколки. Потом зенитная стрельба ослабла, и над центральной частью Москвы со звоном промчались четыре звена «Яковлевых». Встречный мужчина в фетровой шляпе и роговых очках брюзгливо сказал:

– Вот они, пошли, благодетели. Немцы улетели, так теперь они храбрые.

Алеша, побагровев, сделал движение к прохожему; Варя удержала его.

– Не надо. Зачем? – сказала она тихо.

И Алеша остыл. В самом деле, ну что он мог сказать этому брюзгливому москвичу? Что, сражаясь с превосходящими вчетверо и впятеро группами противника, гибнут его друзья? Что дерутся они храбрее и лучше фашистов, но те задавили их численностью? Изменит ли это настроение человека, видящего, что господствует в небе фашистская авиация, вынужденного ежедневно прятаться в бомбоубежищах?

Вскоре тот же самый диктор произнес:

– Воздушная тревога миновала. Отбой!

Улицы быстро оживились. Но часть налетевших самолетов все же сумела пробиться к окраинам столицы и сбросить бомбы. На узкую Пушкинскую улицу вырвались три ярко-красные пожарные машины, с пронзительными гудками и звоном медных колоколов стремглав помчались вверх.

…Возвратились домой они, когда фронтовая Москва была погружена в сумерки и на ее окраинах почти вертикально вонзились в низкое небо острые столбы прожекторов.

– Чаю хотите? – рассеянно спросила Варя, продолжая думать о том, что она видела.

Алеша кивнул головой:

– Безусловно. – И спохватился: – Постойте, Варюша, нам же на дорогу гостеприимный капитан Лебедев целый пакет вручил. Посмотрим, что там. – Алеша быстро разорвал добротную оберточную бумагу. – Чудеса! – объявил он весело. – Целый продовольственный склад. Банка сгущенного молока, мясные консервы и печенье. Давайте, Варенька, какой-нибудь нож, и мы с вами сразу эти боеприпасы откроем.

Варя оживилась. Стуча каблуками, она сновала по комнате, накрывала на стол, мыла запыленные чашки и блюдца, распоряжалась.

– Вы, тюлень, Алеша, – напускалась она на него. – Да кто же так вскрывает консервную банку? А колбасу кто режет такими толстыми кусками?

Потом с потускневшим от времени чайником в руке выбежала в коридор. Алеша слышал, как она быстро и сноровисто накачивала примус. Зашумела вода, хлестнувшая из крана в пустой чайник. И он тотчас представил, как Варя в своем дорогом, вероятно самом лучшем, платье держит чайник, стараясь, чтобы брызги не попали на нее.

Хрипловатый старушечий голос вдруг заглушил шум воды:

– И чтой-то ты, Варюшенька, так стараешься? И кто ж он такой, этот твой гость? Совсем перед ним как перед женихом каким.

– Да вам-то что за дело, тетя Луша? – спокойно ответила Варя. – Пусть хоть и жених!

– Ой, что ты, Варя! – так и всплеснула руками старуха. – Виданное ли дело, чтобы о таком в эти дни думать. Война!

– А что война, – печально возразила девушка. – На войне надо и жить и умирать с достоинством.

Она появилась в комнате с чайником в руке. Алеша услужливо пододвинул железную подставку. Варя вскочила на подоконник и опустила тяжелую непроницаемую штору, щелкнула выключателем. Лампочка накалялась медленно и неуверенно – целую минуту тлела красной нитью, потом осветила комнату слабым серым светом.

Когда они поужинали, было уже около одиннадцати. Алеша с тоской подумал: для того чтобы выбраться из города до наступления комендантского часа, он должен немедленно уходить отсюда, прыгая с трамвая на трамвай, добираться до окраины и там голосовать на шоссе.

И вдруг почудилось, что, если он возьмет и так вот уйдет, не сказав Варе каких-то больших и значительных слов, коротенькая ясная стежка, протянувшаяся между ними, мгновенно прервется. А этого он теперь боялся. Он и сам не ожидал, что так быстро войдет в его жизнь эта девчонка, повстречавшаяся при нелепых и случайных обстоятельствах.

Подняв лобастую голову, он сбивчиво проговорил:

– Я, разумеется, могу только просить… но если это не покажется вам неудобным, то разрешите мне остаться… Если вы, конечно, не опасаетесь, что соседки начнут болтать, и все такое прочее.

Варя встрепенулась.

– А наплевать мне на соседок, Алеша! – выпалила она решительно и покраснела, – Оставайтесь!

– Варюша! – обрадовался летчик. – Вот это здорово!

Алексей бегло взглянул на часы:

– Включите, пожалуйста, радио. Сейчас последние известия.

Варя потянулась к черному конусу громкоговорителя, повернула регулятор. Сильный мужской голос ворвался в комнату. Алеше представилось, что у этого диктора, должно быть, простое, по-солдатски суровое лицо с резкими морщинами, сведенные над переносьем жесткие брови. Громкие трудные слова падали одно за другим. И даже Алеше, привыкшему к традиционному однообразию выражений в сводках, стало холодно и жутко, когда диктор сообщил:

– В течение шестнадцатого октября шли бои на всем фронте, особенно ожесточенные на Западном направлении фронта. В ходе боев на Западном направлении обе стороны несут тяжелые потери.

Потом пошли сообщения о боевых потерях и действиях партизан, и Варя решительно выключила репродуктор.

– Не надо, Алеша, так лучше, – она медленно опустилась на стул, поставила на клеенку острые локти. – Алеша, – она с надеждой заглянула ему в глаза и перешла на доверчивый шепот, – вот вы скажите… только не как командир рядовому, а просто как комсомолец комсомольцу, как самому себе: Москву немцы взять могут?

Стрельцов порывисто вскинул голову.

– Ни за что! Ни за что не могут, Варя! Потому что тогда…

– Что тогда? – спросила она с усилием.

– Тогда, по-моему, все… Как же можно жить после этого?!

Он закрыл ладонями лицо и несколько мгновений молчал.

Девушка видела, как вздрагивают его плечи, плотно обтянутые простенькой синей футболкой. Варя глядела на него с лаской и сожалением, и сейчас ей хотелось обхватить руками эту лобастую бесхитростную голову, по-матерински прижать к себе.