Полвека с небом

И вот в самый разгар подготовки Висло-Одерской операции пришла директива, запрещающая любые полеты на Як-3 до тех пор, пока на самолетах не будет устранен выявленный дефект. Вслед за директивой прибыла из Москвы и бригада заводских инженеров с чертежами и запасными деталями. То, что крылья необходимо усиливать, неожиданностью для нас не являлось. Но категорический запрет полетов, да еще в такое время… Шутка сказать — сто восемьдесят самолетов на приколе! А если не успеем до начала наступления… Одна только мысль об этом кого хочешь вгонит в душевный трепет. Тем более что в бригаде всего несколько человек, и по предварительным подсчетам вышло, что даже если москвичам работать по четырнадцать часов в сутки, то чуть ли не три месяца понадобится.

— Все верно, — подтвердил бригадир. — Больше двух машин за день мы вряд ли сделаем. Работа кропотливая. Да и ответственность…

Я связался с Москвой, со штабом ВВС, и попросил генерал-полковника Фалалеева добавить людей. Ответ был неутешительным. Фалалеев сказал, что в таком положении оказались не мы одни и сделать для нас он ничего не может.

— Я и без того вам лучшую бригаду прислал, — сказал он мне напоследок.

Ничего другого не оставалось, как искать выход на месте. О трех месяцах не могло быть и разговора.

На войне как на войне. Вызвал я к себе главного инженера корпуса Суркова, начальника штаба Каца, Ананьева с Полухиным, разъяснил положение и дал им час на размышление.

— Что хотите делайте, но к началу наступления корпус должен быть в состоянии полной боеготовности. Директиву, запрещающую полеты, не отменят, а летать мы обязаны. И летать будем!

Возможно, сегодня кому-то это покажется своеобразным жестом отчаяния. Ну что, дескать, можно придумать за какой-то там час, если специалисты уже сказали свое весомое слово. Но я в тот момент думал иначе. Я твердо знал, что в военное время, когда каждая боевая машина на счету и вот-вот может поступить приказ о начале наступления, сто восемьдесят истребителей не могут сидеть без дела на аэродромах, независимо ни от каких обстоятельств. Сама мысль эта казалась нелепой и дикой. Такое попросту исключалось. Следовательно, выход должен найтись. И точка.

И выход нашелся.

Через сорок минут позвонил Полухин и попросил продлить время на обдумывание еще на два часа.

— Я собрал комсомольский актив, пригласил несколько инженеров из московской бригады, и мы тут совместно кое-что придумали. Словом, есть дельное предложение. Но предстоит уточнить детали.

Через три часа Полухин с расчетами в руках изложил свою идею. Суть сводилась к тому, чтобы создать из комсомольцев и коммунистов десять бригад, а москвичей использовать в качестве инструкторов. Три дня на инструктаж. А затем все десять бригад приступят под присмотром москвичей к работе.

— По два самолета на бригаду в день, итого двадцать самолетов в сутки. С учетом трехдневных сборов на инструктаж через двенадцать дней, максимум через две недели все будет готово, — выложил свою арифметику Полухин. — Начальник политотдела полковник Ананьев наше предложение поддерживает. Так и просил передать. Он сейчас у себя в землянке актив проводит.

— А что бригадир скажет? — взглянул я в сторону руководителя присланной из Москвы бригады. — Справятся комсомольцы?

— Энтузиазма у них хоть отбавляй, — помявшись немного, ответил тот. — Гарантий, конечно, дать не могу. Но думаю, может получиться.

— Нам не гарантии, нам самолеты нужны! — несколько, может быть, резко уточнил свою позицию я. И задал главный вопрос: — Сколько самолетов успела отремонтировать ваша бригада?

— Да ведь мы только вчера из Москвы прилетели, — удивился бригадир.

— Я спрашиваю не о том, когда вы прилетели, а о том, сколько самолетов отремонтировали до того, как появились у нас?

— Ни одного. Собрали нас в заводском цеху, показали, как нужно усиливать крылья, вручили чертежи, детали…

— И все?

— И все.

— Так что же вы мне голову морочите?! — чувствуя, как у меня отлегло на сердце, воскликнул я. — Вам показали в заводском цеху, а вы покажите тут, на аэродромах. Мы-то считали, что для ремонта самолетов особый опыт, навыки требуются. А толковых специалистов у нас и своих достаточно. Объясните им, что и как требуется делать, а дальше уж их забота.

Бригадир хотел что-то возразить, но передумал.

Я обернулся в сторону Суркова:

— А ты что молчишь?

— Не боги горшки обжигают. Справимся.

На инструктаж ушло два дня. На третий день началась работа по усилению крыльев. Работали по 16 — 17 часов в сутки, ели и спали не отходя от самолетов — технологией предусматривалось применение клея, а он требовал выдержки и сушки. Пока клей сох — по очереди отдыхали. В каждой бригаде находился кто-нибудь из приезжих инженеров. Общее руководство осуществлял Сурков вместе с бригадиром.

Еще через два дня сорок самолетов было готово.

Связываюсь с Москвой, прошу прислать летчиков облета для приемки машин после ремонта. Ответили, что при первой же возможности вышлют.

Проходит еще два дня. У восьмидесяти Як-3 крылья усилены. Летчиков облета нет. Москва молчит.

Переложили мне согласно моему распоряжению парашют, залез я в кабину и строго по намеченной с бригадиром испытательной программе открутил на «яке» все, что положено. Машина вела себя в воздухе просто прекрасно. Крылья выдержали даже максимальные перегрузки. В душе, чувствую, праздник, все поет. Будут летать «яки»! Ничто теперь не застанет нас врасплох… На радостях, перед тем как приземлиться, разогнал машину и прошелся над летным полем на высоте пятидесяти метров вверх колесами, сделав в конце горку. Это у нас, летчиков, называлось «загнуть крючок». После успешного боя, после трудной победы над противником многие так делали…

Инженеры после посадки тщательно, с лупами, осмотрели крылья, постукали молоточками — все в порядке. Облетываю второй «як» — результат тот же самый. Распорядился, чтобы из каждого полка выделили по опытному летчику для облета остальных машин, провел с ними на земле инструктаж, и работа пошла сразу на два фронта: одни крылья у самолетов усиливают, другие их на прочность в воздухе проверяют.