Слово после казни

— Мне? Я, конечно, охотно пошел бы, но герр Гоппе сказал, что и каждая тонна угля — удар по врагу.

— Вы же умный человек, Нагель, и должны знать, что этого Гоппе давно уже надо было запрятать в сумасшедший дом.

— Напрасно ты так думаешь. Он способный инженер и крупный организатор.

— Верно. Способности палача у него выдающиеся. Нагель не понимает этих слов, талдычит свое:

— Герр Гоппе на собраниях высказывает ценные мысли,

— Те же, что и доктор Геббельс?

Нагель, глотнув кофе из термоса и переведя дух, приводит, по его мнению, самый веский аргумент в пользу Гоппе.

— Не забывай, что двое его сыновей сложили свои головы на Восточном фронте за фюрера, но у него там еще и третий сын. Он сумеет отомстить за смерть своих братьев.

А через несколько дней после этой дискуссии на доске объявлений шахты появился некролог. В жирной траурной рамке красовался портрет третьего сына обер-инженера Гоппе.

О положении на фронте мы догадывались по состоянию Нагеля, наблюдая за ним во время работы. Участившиеся вспышки гнева у него иногда доходили до бешенства, после чего он внезапно остывал, тупо уставясь в одну точку.

После смены мы со Стасиком не спешили к стволу, все равно нам подниматься последними. Впереди два километра дороги, есть время поговорить.

— Зачем ты лезешь на рожон? Зачем ты затеваешь эти разговоры с Нагелем? Стасик только рукой махнул.

— Скоро подмажу салом пятки — только меня и видели. Плевать я хотел на этого придурка. Я резко остановился, схватил его за руку!

— А я, как же я? Ты меня оставишь? Он задумался.

— Что же мне делать? Ведь из лагеря я не смогу тебя вырвать. Оставлю тебе денег, будешь покупать продукты, как-нибудь перебьешься...

— Эх ты... дело разве в деньгах? Я тоже должен бежать.

Стасик остановился, поднял лампу, посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом.

— Хорошо. Я подумаю. Вообще ты парень подходящий.

Прощаясь со мной около клети, он тихо сказал:

—— Помни только: никому ни слова!

Он поехал с группой поляков на-гора, а я долго ждал своей очереди. Когда мы поднялись на поверхность, веркшютцев у ствола было втрое больше обычного. Они тотчас же стали сверять рабочие номера. На шахте что-то произошло, иначе бы нас не погнали в лагерь под таким усиленным конвоем, с карабинами наготове.

У ворот колонну встретил худощавый, по-военному подтянутый, как всегда, чем-то недовольный лагерфюрер Фаст, которого заключенные прозвали Мерином, очевидно, за его длинную нижнюю челюсть. Он отдал распоряжение начальнику конвоя, и тот развернул колонну перед домом, где размещались караульное помещение, канцелярия, кабинет лагерфюрера.

Мы замерли по команде «смирно». Появился маленького роста, с круглым брюшком переводчик — вертлявый, скользкий и противный. Положив руку на кобуру пистолета, Мерин неторопливо прошелся вдоль колонны, резко остановился и сперва спокойно, а дальше все больше распаляясь и срываясь на визг, начал всячески ругать нас неизвестно за что. Толстяк переводчик слушал, подавшись вперед, угодливо склонив голову набок. Его круглая физиономия расплылась в заискивающей улыбке.

Фаст помахал кожаной плеткой и замолчал. Переводчик вмиг преобразился. Несколько секунд тому назад мы видели его на крылечке, будто на подмостках сцены, отвратительного проныру-подхалима, угодливо пресмыкавшегося перед начальством. А сейчас он хищно оскалил зубы, сузил глаза и, грязно выругавшись, сказал:

— Господин лагерфюрер прекрасно понимает, что все вы отпетые негодяи. Ваша работа в шахте — сплошной преступный саботаж... Господину лагерфюреру известно, что в этом грязном стаде, кроме лодырей, затесались еще и преступники, замышляющие побег. Сегодня был задержан один такой мерзавец. Сейчас он получит урок, после которого у всех отпадет охота бежать.

Переводчик обернулся и поклонился Мерину.

Тот кивнул.

Пожилой осанистый шуцман опрометью бросился в канцелярию и вынес оттуда большую дубовую лавку. Двое полицаев с резиновыми дубинками стали по бокам. Они знали свои обязанности и напоминали молотобойцев, которых ждала нелегкая работа.

Переводчик приподнялся на носки, норовисто мотнул головой, как бы бодая невидимого врага, и воскликнул:

— Заключенный номер тысяча семьсот двадцать три получает пятьдесят палок... выведите его! Я обмер. Да ведь это номер дяди Петра! Осанистый шуцман стал навытяжку перед Фастом:

— Номер тысяча семьсот двадцать третий идти не может....

Мерин брезгливо поморщился.

— Ну что ж, несите...

Стоявшие у скамьи шуцманы, чеканя шаг, вошли в домик и вынесли оттуда бесчувственного человека.

Это был Петр Кравчук. Его положили на скамейку лицом вниз, один из палачей зажал голову узника меж своих колен, другой пристегнул ремнем ноги к скамье. Мерин сделал знак рукой, и, рассекая воздух, замелькали дубинки. В жуткой тишине слышны были глухие удары и тихие, протяжные стоны.

Скрестив на груди руки, Фаст внимательно следил за экзекуцией и вслух считал удары:

— Айн, цвай, нойн, цен...

Тишина была напряженной до звона в ушах. Затаили дыхание сотни узников в неподвижных шеренгах.

Когда счет перевалил за двадцать, Кравчук затих.

— Фюнфциг, генуг!*— наконец объявил Фаст, и шуцманы, отдуваясь, стали вытирать свои вспотевшие физиономии. Обмякшее тело неподвижно лежало на скамье.

* Пятьдесят, довольно! (нем.).

Мерин вынул из кармана галифе портсигар и зажигалку, неторопливо закурил. Сделав две затяжки, он встрепенулся и весело сказал переводчику:

— Объяви этим свиньям, что моя фирма работает с гарантией, всыпьте ему еще пятьдесят!

Шеренга дрогнула.

Я видел побелевшие лица, плотно сжатые бескровные губы, расширенные глаза, вздувшиеся под кожей желваки и слышал ту затаенную зловещую тишину, какая заполняет выработки шахт перед взрывом. Я четко уловил мгновение, когда приблизился последний рубеж тоски и отчаяния, за которым таилось одно: бунт.

Быть может, и Мерин, и его шуцманы учуяли это. Не ожидая команды, они взяли карабины наизготовку, а лагерфюрер торопливо вынул из кобуры пистолет и что-то сказал переводчику. Он заметно струсил. В зловещем молчании узников Фаст разгадал неодолимую злую решимость и даже мельком взглянул на дверь конторы, как бы измеряя расстояние на случай, если придется спасаться бегством.

Куда только девалась франтоватость переводчика. Оглянувшись на Фаста, он сказал:

— Господин лагерфюрер сожалеет, что преступник не выдержал заслуженной кары... Он и тут обманул начальство — преждевременно отдал богу душу, — попытался даже пошутить переводчик. — Пусть же этот случай послужит всем вам наукой... Это передает вам сам господин Фаст — кавалер двух железных крестов...

Вечером стали известны подробности неудавшегося побега. После окончания второй смены Петр Кравчук с группой немецких шахтеров поднялся на поверхность. Это был крайне рискованный шаг: заключенным строго запрещалось подниматься на-гора вместе с немецкими шахтерами. Дежурный по третьему горизонту, где работал Кравчук, сразу же по телефону доложил об этом начальнику охраны. И тот забил тревогу. Территорию шахты окружили шуцманы, на проходной началась тщательная проверка пропусков.

Кравчук тем временем, не заходя в душевые, стал пробираться в затемненную галерею, по которой уголь транспортировался в бункеры. К этим бункерам маневровый паровоз подкатывал огромные железные пульманы. И если бы узнику удалось вместе с потоком угля очутиться в вагоне, у него был бы верный шанс покинуть не только шахту, но и город.

Вся сложность заключалась в том, чтобы пройти незамеченным расстояние от клети до бункера. В надшахтном строении постоянно находились немцы. В галерее, куда пробирался Кравчук, дежурил мастер. Даже если бы заключенному и удалось убрать немца, впереди у него была еще большая опасность. Бункеры размещались вдоль железной дороги на высоте нескольких метров от борта вагона. Спрыгнуть с такой высоты на дно пульмана, скрючиться и ждать, пока на тебя обрушится многотонная лавина антрацита, было равносильно самоубийству. Но Кравчук избрал именно этот путь. В галерее он столкнулся лицом к лицу с мастером. У немца в руках оказался тяжелый гаечный ключ. Узник шел на него с голыми руками. Силы были слишком неравны, и заключенный № 1723, оглушенный, упал.