Сейф

— Ты же видела, это свои?!

— Наши... — ответила она растерянно.

Миша, схватив ее за руку, потянул к бараку.

— Коровы недоеные...

— Черт с ними!

— А молоко? Что скажет Кальтц?

— Немецкое молоко! Тьфу, — плюнул он.

— Коров жаль.

— И коровы немецкие! — Он подхватил гусака. — И этот был немецким, а стал моим. Пойдем... — Девушка еще колебалась, но Миша сказал то, что окончательно убедило ее: — Надо сказать нашим, может, и не знают.

И они повернули к баракам, взявшись за руки бежали по накатанной грунтовой дороге. Миша держал Лесину руку крепко и знал, что нет на свете ничего нежнее, чем эти загрубевшие от тяжелой работы пальцы.

— Мама!.. — воскликнул Миша и, только теперь увидев, что она смотрит не на него, а на Лесю, отпустил руку девушки. — Мама, вы знаете, пришли наши!..

— Знаю, мой мальчик! — воскликнула мать.

Миша бросил ей под ноги тяжелого гусака.

— Леся сейчас ощиплет, — сказал он так, вроде речь шла о чем-то совсем обычном. — Зажарь к обеду, а то я уж и не припомню, когда ел гусятину.

Леся подхватила птицу, обдала кипятком и принялась ощипывать, Миша решил, что праздничный обед не может обойтись без девушек, которые сажали капусту под Гарцем, километрах в четырех от Штокдорфа. Вдруг он представил, как подъезжает к полю, где работают девушки, на вороном жеребце самого фон Шенка, и тут же понял, что должен поступить именно так, иначе не простит себе нерешительности, да, может, и никогда не представится возможности погарцевать на лихом коне, как сам граф фон Шенк. К его коню восточных работников и близко не подпускали. Миша побежал к конюшне.

Конюх, старый, немного подслеповатый Карл, как и всегда в это время, уже отдыхал. Задав корм рабочим лошадям, а выездных почистив, он после этого залезал на сеновал и спал час-другой.

Миша вывел вороного из стойла, взнуздал и оседлал. Конь, почуяв уздечку, заржал возбужденно. Миша сунул ногу в стремя и опустился на блестящее кожаное седло. Вороной сразу заиграл под ним. Парень еще никогда не гарцевал на таком коне, гонял только верхом рабочих битюгов — купать в пруду. Он отпустил повод, и вороной сразу пошел галопом.

Леся, заметив Мишу, замерла с раскрытым ртом. Мать погрозила кулаком, но Миша, вздыбив жеребца и сам удивляясь своей отваге, пустил его в обход бараков на дорогу к Гарцу.

Девушки еще издали увидели всадника, но не отрывались от работы, видимо считая, что по дороге скачет сам молодой граф, и побаиваясь его гнева. Миша направил вороного напрямик через вспаханное поле. И лишь тогда девушки оставили капусту, уставясь на странного наездника.

Миша подскакал к ним и осадил коня перед самыми работницами — эффект был потрясающим: девушки окаменели, не веря своим глазам.

Миша, не слезая с коня, заорал:

— Кончай работу! Хватит трудиться на швабов!

Высокая худая девушка в темном платке крикнула ему:

— Самому жить расхотелось, так и нас погубить хочешь?

— Наши пришли! — радостно крикнул Миша. — Довольно на фрицев спину гнуть!

Девушки обступили Мишу со всех сторон, цепляясь за стремена и вовсе не пугаясь строптивого коня. Кто-то даже предложил стянуть парня с седла и качать. Однако вороной, гарцуя на месте, старался укусить самых отчаянных. Девушки вскрикивали, а Миша, улучив момент, вырвался из окружения и пустил жеребца по брусчатке, огибавшей вспаханное поле.

Вороной все время стремился сорваться на галоп. Миша сдерживал его, но немного спустя все же дал волю коню, вдруг представив себя командиром целого эскадрона. Рядом с ним мчится знаменосец с красным стягом, а позади — конники в буденовках.

Миша зримо представил себе, что за холмом, на который взбегала дорога, он увидит белогвардейцев, вытянет саблю и ринется на них. Но вместо белогвардейцев перед его эскадроном ощетинились штыками солдаты в гитлеровских мундирах во главе с Кальтцем. Миша рубанул от плеча острым клинком, и Кальтц, корчась, упал на колени. А Миша уже врубился в гущу вражеских войск и каждым взмахом сабли косил солдат в ненавистных зеленых мундирах. Распалился так, что и в самом деле стал махать прутом, вороной вдруг заржал громко и свирепо, словно перед настоящим боем. Но из-за холма неожиданно выскочили не солдаты, а открытая машина с людьми в военных фуражках, и Миша остановил вороного, озираясь беспомощно: не удерешь — вокруг голые поля и скосят первой же автоматной очередью.

Однако внезапно подумал: а зачем удирать, никто ведь не знает, что он самовольно оседлал жеребца.

А открытая машина приближалась медленно. В ней сидели люди в незнакомой форме с погонами. Это были не немецкие солдаты, и красные звезды блестели на фуражках.

Но почему погоны?

Вдруг Миша вспомнил: когда-то слышал, что Красная Армия перешла на новую форму, теперь солдаты и командиры вместо петлиц носят погоны...

Неужели эти военные свои?

Машина остановилась посередине брусчатки в нескольких шагах от парня, конь храпел и пятился от нее. Миша натянул удила, теперь уже точно зная, что наконец увидел своих. Вон и шофер — не в фуражке, а в знакомой с детства пилотке с красной звездой. Но почему смотрит на него исподлобья, отчужденно, даже со злостью, ведь он, Мишка, свой! Может, они недовольны тем, что он работал на немцев? Так что же мог сделать, если его насильно вывезли сюда? Схватили в Киеве и вывезли... Правда, мама поехала вместе с ним, однако можно ли осудить за такое мать?

К тому же он обязательно искупит свою вину. Ведь немцы еще сражаются под Бреслау и Берлином, и он сможет стать солдатом, по крайней мере не хуже юноши, сидящего за рулем машины и враждебно поглядывающего на него.

Но о чем спрашивает командир, находящийся на заднем сиденье?

Миша сообразил: командир говорит по-немецки, на чистом немецком, как Кальтц или сам фон Шенк. Но почему по-немецки, если красные звезды? И чего он хочет?

— Вы из Гарца? Там живете?

— Нет, я из Штокдорфа, — ответил Миша невольно тоже по-немецки. — Хутор вот там... — Он показал рукой налево, где виднелись красные черепичные крыши.

Офицер, спрашивавший его, повернулся к своему соседу. Сказал:

— Этот немчик с того хутора, — кивнул в сторону Штокдорфа. — Надо расспросить его...

До Миши дошло: они говорят по-русски. Значит, в самом деле свои, но почему обзывают его немчиком?

— Да я свой! — крикнул вдруг тонким голосом, почувствовав, как тяжелый клубок подкатился к горлу, глаза налились слезами, и молвил совсем тихо, чуть ли не шепотом: — Свой я, с Украины...

Чернявый военный, сидевший спереди, положил шоферу руку на плечо, и тот заглушил мотор.

Видно, чернявый был тут самым главным. Он смерил Мишу внимательным и, как показалось парню, сердитым взглядом, затем спросил:

— Давно тут?

— Да с сорок второго... — смутился Миша. Почувствовал, что радость и торжественность, буквально излучавшиеся им, сразу исчезли, вместо них ощутил тревогу, и чувство вины охватило его.

— Откуда? — Военный соскочил с машины и подошел к Мише.

Ему стало неловко от того, что возвышается над командиром, он сполз с жеребца и ответил тихо, словно был виноват именно в этом:

— Из Киева.

Командир бросил взгляд в сторону Гарца.

— Военные там есть? Немецкие воинские части?

Миша энергично замотал головой.

— Все военные удрали, — сообщил он радостно. — И не только военные. Наш управляющий тоже и много немцев из деревни... Только пятки засверкали.

Командир поглядел на Мишу задумчиво, будто взвешивая, насколько можно ему верить.

— Конь у тебя хороший... — протянул он руку к морде жеребца, чтобы погладить, но тот оскалился и попытался укусить. — Породистый конь, не деревенский.

— Графский... — Миша все еще чувствовал себя неловко под пристальным взглядом, — молодого графа фон Шенка.

— И тебе позволено?..

— Нет, — теперь Миша не отвел глаз, — но ведь граф убежал, а я решил оседлать.

Чернявый посмотрел на Мишу с любопытством. Видно, понял, что именно побудило юношу сесть на графского жеребца, так как спросил: