Один "МИГ" из тысячи

—  А что, если он меня потащит вниз?

Летчики переглянулись.

—  Ты о ком, Саша?

—  О ком? Конечно, о противнике! Представьте себе: они завязывают бой и уводят нас на низкие высоты. На семи тысячах метров я на «МИГе» — бог. А если мне придется драться на двух тысячах? На тысяче? На бреющем? А? Ведь мотор у меня высотный!..

Он говорил глуховато, отрывисто. Его лицо горело румянцем. От этого на переносице заметнее выделялась белая отметинка — давний след удара, полученного на боксерском ринге.

Его спутники заулыбались.

—  И охота тебе, Покрышкин, в эту погоду о таких вещах думать! Пусть о них начальство беспокоится. Тебе же говорили, что «МИГи» будут применяться во взаимодействии с другими машинами. Те будут внизу, а ты, как бог Саваоф, — над облаками.

Но Покрышкина трудно было урезонить, он стоял на своем.

—  Где эти другие машины, не знаю. А вот представь себе, что мы сегодня начинаем бой. На нашем аэродроме одни «МИГи» да устарелые «ишаки» и «чайки». Так что же ты прикажешь делать, Соколов, а?

Соколов пожал плечами.

—  Если бы да кабы! Экий ты философ, Сашка! Прикажут — полетим! Полетим — будем драться! Будем драться — собьем! Ведь «МИГ» — зверь в сравнении с «ишаком». А было время, в Испании и на «ишаках» «мессершмиттов» били!

—  Так-то оно так... — буркнул старший лейтенант. — Ты думаешь я «МИГа» хуже твоего знаю?

И он опять замолчал, уйдя в себя.

Двадцатишестилетний летчик Александр Покрышкин пришел в полк в конце 1939 года. Одни относились к нему с уважением, другие, услышав его имя, пожимали плечами. Он был неразговорчив, резковат, с людьми сходился не сразу, как-то исподволь прощупывал их, прежде чем подружиться. Его можно было вдруг встретить в компании лихих, веселых ребят, которые не лезли в карман за словом и любили покуролесить. Но также внезапно он мог уйти, запереться в комнате и часами сидеть наедине с книгами.

Увлекался Покрышкин радио, возможностями его использования в бою. Некоторые ветераны истребительной авиации пренебрегали радиосвязью. «Только мешает этот лишний шум, — говорили они. — Летчик в полете должен прислушиваться к мотору. Мотор — это сердце, это все. А тут тебе на ухо кто-то бормочет, что-то подсказывает, что-то приказывает. Внимание раздваивается, летчик теряет решительность. Нет, эта штука хороша для воздушных извозчиков, а не для истребителей — королей воздуха». Покрышкин решительно возражал: «Это глупо! Вы хотите драться, как дрались средневековые рыцари, в одиночку. В будущей войне наверняка нам придется воевать в строю, может быть, целыми полками, как же тогда без радиосвязи?» И он с величайшей добросовестностью изучал радиоаппаратуру.

О себе Покрышкин рассказывать не любил. Только Соколов, Миронов да Фигичев — летчики, с которыми он сблизился, знали, что жизнь у него сложилась тяжело. Вырос в большой бедной семье, рано ушел из дому и начал самостоятельную жизнь. Мечтал стать летчиком.

В 1932 году, когда Покрышкину исполнилось девятнадцать, райком комсомола послал его в Пермскую авиационно-техническую школу. Он слабо разбирался в авиационных терминах, поэтому слово «техническая» скользнуло мимо его внимания. И когда в Перми узнал, что ему суждено не летать, а обслуживать самолеты на земле, то пережил это как большую трагедию. Но служба есть служба. По окончании школы Покрышкин был направлен в Краснодар техником звена авиасвязи 74-й стрелковой дивизии и долго тянул там свою солдатскую лямку, регулярно два раза в год подавая рапорт о зачислении в школу пилотов и так же регулярно получая отказ: говорили, что техники нужны так же, как летчики, а он — хороший техник.

Так уходили годы. Тоска глодала Покрышкина. Уже высоко взошла звезда Чкалова, уже прославились Громов и Байдуков, уже поразили мир своими полетами советские арктические летчики, а безвестный техник Саша Покрышкин в потрепанной, замасленной гимнастерке по-прежнему дежурил у своих немудреных «У-2» и «Р-5», каждый винтик которых знал наизусть.

С горечью он вспоминал день, когда таким окрыленным, полным радужных надежд покидал Новосибирск. Останься он тогда на заводе, наверняка бы уже закончил институт и стал бы инженером. А что теперь?

Друзья говорили ему: «Остепенись. Пора бы тебе жениться, обзавестись семьей, осесть прочно в Краснодаре!» Покрышкин не хотел и слушать об этом. Он знал, чувствовал, что еще не все потеряно, что он еще может стать летчиком. Летом 1936 года, отдыхая в Хосте, Покрышкин познакомился с Супруном, тогда еще молодым летчиком-испытателем. Они сошлись характерами и долго беседовали по душам, сидя на берегу моря или заплывая далеко-далеко от берега. Супрун хорошо понимал Покрышкина и советовал ему ни в коем случае не оставлять своей мечты.

—  Раз веришь в себя — значит дело будет! А ты ведь вон какой здоровяк. Мамонт сибирский! Из таких летчики и получаются.

Молодая кровь бурлила у обоих. В шторм они тайком уплывали на лодке далеко от берега, чтобы там помериться силами с волнами. Когда об этом узнавали, в санатории поднимался переполох. Снаряжали спасательную экспедицию, а друзья усталые и довольные выгребали к берегу и с виноватым видом выслушивали строгие нотации главного врача.

«Раз веришь в себя — значит дело будет!» Покрышкин потом часто вспоминал эти слова.

Он поступил в осоавиахимовский кружок планеристов и два года бегал в свободные от службы часы по летному полю, запуская веревкой неуклюжие самодельные планеры. Потом выпросил у летчиков «Курс летной подготовки», составленный Пестовым, тщательно разобрался в нем, вызубрил наизусть. Наконец упросил принять его в члены Краснодарского аэроклуба и пожертвовал учебе очередной отпуск.

Результаты оказались ошеломляющими: уже на третий день занятий, после двенадцати полетов по кругу, Покрышкину дали возможность летать самостоятельно, а на пятнадцатый день вручили свидетельство об окончании аэроклуба, и инструктор сказал ему:

—  Будете истребителем...

Однако лишь в 1938 году, когда Покрышкину исполнилось двадцать пять лет, ему разрешили, наконец, поступить в школу пилотов. Он окончил ее отлично и был направлен вот сюда, в этот молодой авиаполк. Саша привык уже к тому, что ему не везет, и его не удивило, что ему достался самый изношенный, видавший виды «ишачок». Безропотно приняв старую машину, он долго возился с нею, не отходил от своего «ишака» до тех пор, пока не удостоверился, что машина не подведет его в воздухе.

И все же первый полет принес огорчение. Когда командир увидел, что новичок уверенным жестом бросил свою ветхую машину в пике, а потом резко вывел ее «горкой», у него подкосились ноги. Он был почти уверен, что машина не выдержит перегрузки и грохнется на землю. И хотя Покрышкин приземлился нормально, командир строго сказал:

—  Отстраняю вас на три дня от полетов. Вот начнется война, тогда и будете головой рисковать. А сейчас я за вас отвечаю.

С тех пор прошло почти полтора года. Покрышкин многого добился. Он окончил курсы командиров звеньев, был назначен помощником командира эскадрильи; одним из первых в полку пересел на новейший скоростной высотный истребитель «МИГ»; получил звание старшего лейтенанта. Теперь все знали, что он умелый летчик. И все же Покрышкин нет-нет да и заставлял своих командиров поволноваться.

—  Какой-то анархист! Рано или поздно он сломит себе голову, — осуждающе говорил о нем сухой, подчеркнуто подтянутый заместитель командира полка капитан Жизневский.

В самом деле, никогда нельзя было поручиться, что Покрышкин не выкинет какой-нибудь номер, идущий вразрез с наставлениями. Он пилотировал резко, упрямо, с какой-то особенной страстью, которую перенял у своего друга—летчика Соколова. Покрышкин сознательно шел на большие перегрузки, которых другой пилот, пожалуй, не выдержал бы.

Много шуму в полку наделали стрельбы Покрышкина. Вначале у него дело не ладилось, хотя он как будто бы по всем правилам атаковал полотняный конус, который тянул за собой самолет-буксировщик. В эту движущуюся мишень попадали всего две-три пули. Не удавалось поразить мишень и многим другим пилотам. Покрышкин принял свою неудачу очень близко к сердцу.